Симон Визенталь. Жизнь и легенды - Том Сегев

Визенталь чувствовал общность своей судьбы с цыганами. «Освенцим оставил в истории цыган такой же огненный след, как и в нашей истории, – пишет он, – и с этой точки зрения я чувствую эмоциональную связь с каждым цыганом, выжившим в Освенциме».

В январе 1976 года Визенталь написал президенту республики Малави Хастингсу Камузу Банда, что в концлагерях он иногда встречался с членами секты Свидетели Иеговы, которых нацисты тоже преследовали и убивали, и теперь он узнал, что их преследуют в Малави (точность этой информации подтвердила организация «Эмнести Интернейшнл»). Он писал, что знает о Малави мало, и, возможно, информация, которой он располагает, неверна, но просил тем не менее положить дискриминации конец. По оценке Визенталя, в концлагерях было убито около тысячи двухсот членов секты. Он не был склонен уподоблять их судьбу судьбе евреев, но с годами все больше и больше интересовался их участью. Его часто о них спрашивали, и их историю он считал неотъемлемой частью истории нацистских преступлений.

Примерно за полтора года до смерти Визенталь подписал письмо в поддержку требования передать гомосексуалистам, подвергшимся преследованиям во времена нацизма, часть денег со счетов в швейцарских банках, которые не имели владельцев. Распределение этих денег среди жертв нацизма должно было положить конец скандалу, связанному с тем, что швейцарские банки скрывали и присваивали счета жертв Холокоста. Идея написания письма исходила от организации «Венская гомосексуальная инициатива», входившей в коалицию «Розовый треугольник». В письме говорилось, что гомосексуалисты и лесбиянки, преследовавшиеся нацистами за свою сексуальную ориентацию, не склонны предавать свои имена гласности, и существует опасность, что они не получат того, что им причитается, а их дискриминация будет продолжаться.

С годами правительственные чиновники Австрии и ФРГ хорошо усвоили, что игнорировать обращения Визенталя не стоит, и чем больше росла его мировая известность, тем чаще они относились к нему с почтительным трепетом. Однако когда он занимался делами нееврейскими, они нередко допускали высокомерное отношение к его требованиям, как бы давая понять, что это не его дело. Однажды он написал премьер-министру Баварии Францу Йозефу Штраусу письмо по поводу цыганского вопроса, но Штраус ответил ему резкой отповедью. «Пришло время, – писал он, – прекратить размахивать прошлым как оружием, направленным против демократических правительств». Позднее выяснилось, что в Баварии цыган по-прежнему, как и при нацистах, заставляли прописываться, в связи с чем группа киноактеров и интеллектуалов, включая Визенталя, опубликовала заявление протеста в газете «Нью-Йорк таймс».

Но основное противодействие расширенная гуманистическая трактовка Холокоста Визенталем встречала среди евреев. Отрицание уникальности Холокоста рассматривалось ими как грех, граничивший с отрицанием Холокоста как такового. Тема эта была крайне деликатной, и из-за нее Визенталь вступил в острую конфронтацию с официальными «дизайнерами еврейской памяти», во главе которых стоял Эли Визель. Визель опасался, что подход Визенталя может приуменьшить значение Холокоста, но в основе их конфликта лежали также личные амбиции и – в немалой степени – политика.

3. Конкурент

В ноябре 1973 года в нью-йоркском концертном зале «Карнеги-холл» исполнялась кантата Дариюса Мийо на слова Эли Визеля «Верую», и после концерта к окруженному друзьями Визелю подошел мужчина, которого он не знал. Впоследствии он описал его как широкоплечего человека с пронзительными глазами и волевым лицом. «Симон Визенталь», – представился человек. «Я, – пишет Визель, – горячо пожал ему руку, и мы обнялись. Я знал его имя и преклонялся перед тем, что он делает. Ведь он был в лагерях смерти, а после войны стал первым охотником за нацистами. Я очень его ценил».

В последующие годы Визенталь не раз бывал у Визеля в его нью-йоркской квартире. Они беседовали о том, что происходило в мире, и Визенталь рассказывал о своих поисках нацистов. Но однажды они заговорили о том, кого следует помнить. «Он проповедует универсальность страданий», – пишет Визель. По его словам, Визенталь пытался убедить его, что в лагерях смерти было убито не шесть миллионов евреев, а одиннадцать миллионов человек, включая поляков, украинцев, русских, немцев, и что нельзя забывать никого из них. «Поскольку кровь евреев в Освенциме смешалась с кровью неевреев, – сказал Визенталь, – нужно помнить всех, кто погиб». Визель был возмущен. Он сказал, что ни один историк такую цифру не приводит. Но тут уже вышел из себя Визенталь. «Вы думаете только о евреях! – закричал он. – По-вашему, они все были святыми. Но я могу вам доказать, что среди них были также отъявленные негодяи, хуже неевреев». Визель был в шоке. Визенталь покраснел и извинился, сказав, что неправильно выразился и хотел сказать совсем другое. Однако это не было оговоркой – это было чувство, превратившееся с годами в твердое мирровозрение. Визенталь считал, что все жертвы нацистов – братья.

Летом 1975 года Визенталь получил письмо от известного американского писателя Мейера Левина. В молодости, будучи журналистом, Левин познакомился с отцом Анны Франк, помог опубликовать ее дневник в США и договорился с Франком, что напишет на основе дневника пьесу. Так он и сделал. Однако Франку пьеса не понравилась. В значительной степени это объяснялось причинами идеологического порядка. Франк рассматривал дневник дочери как универсальный гуманистический и оптимистический миф (и именно такую пьесу впоследствии на Бродвее и поставили: с финалом, полным надежды и веры в человека[10]). Левин же написал пьесу еврейскую, сионистскую, очень антинемецкую и пессимистическую. На Бродвее ее ставить отказались, и ему пришлось погрузиться в многолетнюю юридическую, общественную, идеологическую и политическую борьбу, которая задокументирована в нескольких книгах и в основе которой лежал спор о сущности Холокоста, его значении и правильном способе его изображения [11]. В израильской постановке[12] после слов Анны, в которых выражена вера в человека, была добавлена реплика: «Не знаю, девочка моя, не знаю».

Из писем Левина явствует, что к тому моменту он уже был этой темой буквально одержим. Сначала он попросил Визенталя высказать свое мнение о второй жене Отто Франка: не могла ли она на мужа повлиять? Он слышал, что она была нееврейкой. Франк утверждал, что она была узницей концлагеря, но не связан ли ее арест с тем, что она была коммунисткой? Также Левин хотел знать, не были ли голландцы, прятавшие семью Франк, связаны с коммунистами и не по этой ли причине Франк решил интерпретировать дневник именно таким образом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});