Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - Владилен Николаевич Виноградов

Карпатских гор[681].

Впору задать вопрос; а не делила ли венская камарилья с Альбионом репутацию коварства? Обо всех этих кознях Петербург знать не знал и ведать не ведал. Да, дипломатия партнера по Союзу трех императоров славилась своей склонностью к интриге, но в таком двуличии ее все же не подозревали и готовились обеспечить ее нейтралитет в Русско-турецкой войне с помощью тяжелых жертв (во внутренней переписке фигурировала осторожная формула «эволюции австрийской политики в английском направлении»)[682]. Открытой перебежки Дунайской монархии во вражеский лагерь все же не ожидали.

В январе-марте 1877 г. была достигнута договоренность, зафиксированная в Будапештской конвенции: Австро-Венгрия обязалась соблюдать по отношению к партнерше доброжелательный нейтралитет в ее войне с Турцией, противодействовать вмешательству в нее других стран, соглашалась на возвращение Южной Бессарабии в состав России, которая дополнительно ко всему отказывалась от идеи образования на Балканах крупного государства. В качестве награды Вена получала право занять своими войсками Боснию и Герцеговину в любое удобное для себя время[683].

В Петербурге решили, что подготовились к противоборству с Турцией один на один. Граф Андраши вел себя в дальнейшем так, как будто конвенции не существовало.

По прочно усвоенной привычке он лицемерил даже тогда, когда в этом не было не то что нужды, но даже смысла. По британским сведениям, он уверял турок, что венский кабинет не желает обладать Боснией и Герцеговиной, ни даже временно оккупировать их. Для него это скорее обуза, чем приобретение. Далее следовало главное: «Но в Вене и в Пеште еще в меньшей степени могут вытерпеть тот факт, что Сербия будет расширяться путем завоеваний, так что она станет центром притяжения для славян Габсбургской монархии и будет угрожать морской мощи Австрии на Адриатическом побережье». В качестве защитной меры подразумевалась оккупация Боснии и Герцеговины[684]. В дальнейшем «сербский вариант» оккупации был отброшен и заменен другим объяснением, совсем уж иезуитским. По ходу восстания из Боснии и Герцеговины в Австро-Венгрию устремились беженцы, по одним данным – 200, по другим 150 тысяч человек, доставлявшие массу хлопот властям. Решено было выдворить их из страны. По австрийской версии, для их безопасности им следовало придать австрийскую охрану. Тщетно султан клялся, что возвращение можно обеспечить местными силами. Посол в Константинополе граф Ф. Зичи категорически выступал против подобного варианта. Он отказывался называть задуманную операцию оккупацией – «ведь мы позволим пребывание султанской армии в нескольких населенных пунктах, в Сараеве и других…»[685]. В дальнейшем, при осуществлении ее, австро-венгерские войска подавили сопротивление повстанцев и «задержались» в Боснии и Герцеговине на целых 40 лет.

* * *

О крайней напряженности в англо-российских отношениях можно судить по обмену репликами между Дизраэли и Александром II на закате 1876 года. Премьер-министр выступил в резиденции лорда-мэра Лондона в ноябре с прогремевшей речью: «Хотя политикой Англии является мир, не существует державы, более подготовленной к войне. Англия не та страна, которая, вступая в кампанию, спрашивает себя, выдержит ли она вторую или третью». Все восприняли речь как угрозу в адрес России. Царь поднял брошенную перчатку и, выступая в Кремлевском дворце, заявил, что хотел бы прийти к общему соглашению, но если этого не удастся достигнуть, он имеет «твердое намерение действовать самостоятельно»[686].

Рассуждая о полной боевой готовности Великобритании, Дизраэли изрядно прихвастнул. Все обратили внимание на то, что в своей речи он ни словом не обмолвился об отважных и верных союзниках короны, штыки которых играли столь важную роль в английских войнах. Таковые просто-напросто отсутствовали, Австро-Венгрия в альянс еще не вербовалась. А в России началась мобилизация в Одесском, Харьковском и Киевском военных округах. Главнокомандующим в Дунайскую армию царь назначил своего брата великого князя Николая Николаевича.

* * *

Многотерпеливые дипломаты еще раз собрались в кружок в Лондоне в марте 1877 года. Встрече предшествовали трудные переговоры посла в Великобритании П. А. Шувалова с графом Э. Дерби. Тот возражал против мер в отношении Турции, именовавшихся побудительными, и требовал даже отказаться от употребления в подготавливаемых материалах слова «действия» (держав), предлагая заменить его общими фразами (демарш, меры) и настаивал на демобилизации сосредоточенной в Бессарабии российской армии, как и противостоявших ей турецких войск. Все – только с санкции Высокой Порты! Шувалов твердил главе Форин-офис то, что тому было хорошо известно: понеся тяжелые расходы на содержание армии, распускать ее, «не имея уверенности в улучшении участи христиан», бессмысленно[687]. А султан расценил полученную от участников лондонского совещания просьбу о проведении реформ как недопустимое вмешательство во внутренние дела империи.

Дипломатическая ладья прочно села на мель. Стало ясно, что остался один путь освобождения южных славян – в десятой по счету Русско-турецкой войне. Нелегко было принять решение. И над императором, и над канцлером Горчаковым довлел синдром Крымской войны, казалось почти невозможным избежать общеевропейского столкновения. Весомо и зримо выступал фактор общественного мнения. Солидарность со славянами выступала не в декларациях и манифестациях, а в действенной их поддержке рублем, медикаментами, снаряжением и порохом[688]. В храмах, на сельских сходах, в земских управах, в дворянских собраниях и городских думах проводился сбор денег. Московский и Санкт-Петербургский благотворительные славянские комитеты пожертвовали солидную сумму – 1,5 миллиона рублей. Трогательно читать о скромной лепте людей, явно не обремененных большим достатком: крестьяне слободы Кукарки Вятской губернии пожертвовали соответственно 10, 2, 3 и даже один рубль, гимназист Преображенский из Уфы передал 13 рублей, собранных соучениками; Митя и Маша Овсянниковы прислали 3 рубля, полученные ими в подарок к празднику. И две трети средств поступило именно от малых сих[689]. Низы и верхи общества смешались в стремлении освободить славян, не останавливаясь перед войной. Э. С. Радзинский прав, когда пишет – «война могла объединить Россию»[690]. Закупалось оружие и снаряжение, в Сербию отправлялись лазареты с оборудованием, лекарствами и персоналом – от сестер милосердия до светил медицины Н. Ф. Склифосовского и С. П. Боткина. С энтузиазмом выполнялись заказы для армии. Так, крестьянам Херсонской губернии поручили заказ – сшить 500-тысяч пар нательного белья по полтора рубля за пару, а сшили 700-тысяч и не взяли за это ни копейки[691]. Пять тысяч волонтеров пополнили сербскую армию, и среди них – много офицеров действительной службы, которым дома сохранялись чины и шла выслуга лет. Глашатаем движения стал Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя»: «Пора такому огромному великану, как Россия, выйти, наконец, из своей комнаты, в которой он уже дорос до потолка, на простор, дохнуть вольным воздухом морей и океанов». «Война освежит воздух, которым мы дышим и в котором