Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

Балыкин прочел письмо и схватился за голову. Лицо его исказилось. Постанывая, он раскачивался на стуле и сжимал несчастную свою голову.

Сам виноват, сам виноват, отправил их из Кронштадта, но кто же мог знать, что война докатится до Россоши, до Сталинграда, разве мыслимо было такое? А если б оставил их в Кронштадте? Бомбежки, обстрелы… А голод? Выдержали бы ту голодную зиму?.. Да что ж теперь… Юли нет, Юли нет, если б была жива, разыскала бы девочек хоть на краю света, Юлька бы нашла их, нашла… Юлька, как же ты… как же теперь без тебя?..

Девчонок спасти! На каком-то степном разъезде… голодные, с больной старухой… Господи!!!

Начальник политотдела ОВРа отнесся к его беде сочувственно, но в отпуск пустить Балыкина не мог, какие сейчас отпуска, в блокадном кольце прорублен пока только узкий коридор, новая летняя кампания на носу, к ней надо готовить корабль и экипаж.

И полетела в Россошский горком длинная телеграмма за подписью начальника политотдела — просьба разыскать семью политработника Балтфлота орденоносца Балыкина Николая Ивановича в составе жены Юлии Степановны и двух дочерей — Нины 9 лет и Аллы 7 лет… Выехали из Россоши в десятых числах июля, попали на ближнем переезде под бомбежку… Девочки зимовали на каком-то железнодорожном разъезде в доме стрелочницы по имени баба Настя… Девочки на грани голодной смерти… Просьба разыскать их и доставить в Россошь, адрес такой-то… Сообщите о принятых мерах…

«Грань голодной смерти» — приписал к составленному Балыкиным тексту начальник политотдела. Еще полетели в Россошь письма, написанные Балыкиным всем, кого он там знал и помнил, отчаянные призывы к работникам депо, соседям, знакомым.

Оставалось только ждать.

А жизнь шла своим чередом. В середине марта Слюсарь подал рапорт — просил перевода на бригаду торпедных катеров. «Ввиду того, — писал он, — что хочу более активно участвовать в боевых действиях на Балтийском театре».

— Да ты что, Гриша? — сказал Козырев, прочтя рапорт. — Какие тебе еще активные действия? Сойдет лед — опять будем утюжить море.

— То-то и оно, что утюжить, — возразил Слюсарь, — а мне, видишь ли, охота пострелять. Мои дружки-однокашники уже имеют потопленные корабли на счету.

— Ну и будешь два года трубить командиром катера. А тут потерпи месяца два — и пойдешь на повышение.

— Нет, Андрей. С Волковым у меня службы не будет. На БТК я уже договорился с начальством — меня берут. Так что… Прошу передать рапорт по команде.

Козыреву очень хотелось предстоящую кампанию отплавать со Слюсарем. Чтоб никаких забот не знать по штурманской части. Оно и понятно: какому командиру хочется начинать плавание с молодым, неопытным штурманом? Но, разумеется, понимал Козырев, что Слюсарю, как и каждому офицеру, нужен рост.

— Хорошо, — сказал он и размашисто написал в левом углу рапорта: «Ходатайствую о переводе».

Спустя несколько дней его и Балыкина вызвал командир дивизиона Волков.

— Вечная морока с вашим «Гюйсом», — сказал он недовольно, набивая трубку рыжим табаком. — Что будем делать со Слюсарем?

— А что делать, товарищ комдив? Надо отпустить. На БТК его берут командиром катера, — сказал Козырев.

— У меня голова за БТК не болит. У меня голова за мой дивизион болит. Как будешь без штурмана плавать? Где я тебе возьму другого? — Волков отодвинул от себя мизинцем рапорт Слюсаря. — Уж этот ваш Слюсарь! Не могу сейчас удовлетворить по существу рапорта. Пусть плавает. К концу кампании подумаем, чтоб назначить его помощником.

— Я говорил ему это. Не соглашается. Настаивает на переводе.

— Мало ли что не соглашается! Диктовать он нам еще будет. Твое мнение, Николай Иванович?

Балыкин сидел с отсутствующим видом, уставясь на большую карту Финского залива на стене волковского кабинета. У него в последнее время появилась такая манера — сидеть неподвижно, уставясь в одну точку тяжелым и вроде бы сонным взглядом. Он медленно повел взгляд на Волкова:

— У меня, Олег Борисыч, вот какое мнение. Неправильно со Слюсарем поступили. Мы представили его к ордену. Как весь офицерский состав. А ты орден перечеркнул и вписал медаль…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Медаль «За боевые заслуги» — плохая награда?

— Хорошая. Но ведь у нас уравниловки нет, мы заслуги каждого человека должны взвешивать. В зависимости от его ответственности, так?

— Вот и получил Слюсарь по заслугам. Ну ладно, — сказал Волков с явным намерением закончить неприятный разговор. — Я приму решение…

— Минутку, Олег Борисыч, разреши закончить, — твердо прервал его Балыкин. — Заслуги взвешены неправильно. У штурмана заслуги не меньше, чем у других офицеров корабля. А получил он…

— Вы взвешиваете, товарищ Балыкин, исходя из своих соображений. А у меня свои, ясно? Я не могу отбросить вопрос личной дисциплины…

— У вас, товарищ комдив, к Слюсарю личная неприязнь. Вот в этом все дело. Вы из-за него получили от командира ОВРа «фитиль» и поэтому…

— Мои «фитили» никого не касаются! — повысил голос Волков.

— Не касаются, а Слюсаря коснулись. И человек обиделся. Я его обиду понимаю, он имеет полное основание просить о переводе.

— Очень странно, товарищ замполит, что вы защищаете недисциплинированного офицера!

— За свой проступок он получил взыскание. А боевые заслуги офицера должны быть награждены по справедливости.

Волков вскочил. Грозно сомкнулись брови, глаза только что искры не выбрасывали. Офицеры тоже поднялись со стульев.

— Вас не узнать, товарищ Балыкин! Вместо того чтобы твердой рукой насаждать на корабле дисциплину, вы поддались нездоровым настроениям…

— Неверно! — отрезал Балыкин. — Настроение на корабле здоровое.

Он теперь был — кремень. Режь его — лезвие обломишь, жги его — только накалишь еще пуще. Твердо смотрели его глаза с почерневшего от горя лица.

— Не задерживаю вас, — крикнул Волков. — Идите!

Они, надев шинели и шапки, вышли из штабного здания. Козырев протянул замполиту пачку «Беломора», тот взял с отрешенным видом папиросу, вставил в рот табачной стороной. Козырев перевернул «беломорину», чиркнул спичкой. Сказал негромко:

— Ты был великолепен, Николай Иванович.

Стол в кубрике содрогается от ударов доминошных камней.

— Эх, — морщится мичман Анастасьев, — что ж ты дупель не выставляешь, Ржанников? У тебя ведь дупель.

— Паника в стане противника! — Бурмистров с яростным стуком кладет костяшку. — Бенц! Обрубили мы ваши четверки, Иван Никитич. А дупель Ржанников засолит. Га-а-ха-ха!

— Вы, козлятники, потише не можете играть? — ворчит Фарафонов, пишущий письмо на другом краю стола. — Неужели нельзя без стука?

— Никак нельзя, старшина, — наносит очередной удар Бурмистров. — Кто ж забивает козла втихую? Давай, мой! — кричит он Зайченкову. — Ну, точно подгадал! — Пушечный удар. — Считайте «рыбу»!

— Все, — поднимается Анастасьев, — хватит. Думать надо, Ржанников, а не первый попавший камень лепить.

— Вы, товарищ мичман, всегда игру на себя берете, — обиженно говорит тот. — А у меня шестерки были, я мог на них играть.

— Еще забьем, Иван Никитич? — предлагает Бурмистров. — Следующая игра будет ваша.

— Сколько времени-то? — колеблется Анастасьев.

Тут как раз доносится звон отбиваемых склянок — один двойной и один короткий удар.

— Половина восемнадцатого… Ну, давай! — снова садится Анастасьев. — Жены все равно еще дома нет… Клинышкин, садись, сыграем!

— Так я ж увольняюсь на берег, Иван Никитич, сами знаете, — отзывается Клинышкин, занятый глажкой брюк. Он наваливается на утюг, ведя его вдоль стрелки: стрелка должна быть острой, хоть палец режь. — В Доме флота сегодня концерт. Артисты приехали с Ленинграда.

— Ну и расшил ты себе шкары, — говорит боцман Кобыльский, он сидит на банке у стола, пощипывает гитару. — Сорок пять сантиметров, не меньше. Кто тебе клинья вставлял?

— У Ольги тетка одна есть, вставляет незадорого. Хочешь, боцман, составлю протекцию? — предлагает Клинышкин.