Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

и назидания?!) ит. д.

Все это нагромождение фальши и неправды совершенно затмевает те правдивые детали жуткого колхозного бытия, которые автору удалось вкропить там и сям в свое повествование. Ложка дегтя бочку меда портит. А тут и не ложка, а целые пуды дегтя, меда же – скупые ложечки. И когда вспоминаешь весь тот ажиотаж, который творился вокруг запрещения спектакля, поставленного по этой «смелой» повести в смелом и прогрессивном московском театре, то поневоле приходит на ум мысль, что вся эта шумиха вокруг пьесы была специально инсценирована властями, чтобы создать видимость идейной борьбы, дискуссий и отвлечь внимание публики от подлинного обсуждения этих самых проблем.

Не менее смелой прослыла и повесть Федора Абрамова «Вокруг да около». Вся смелость состоит в том, что председатель колхоза решил «ярем барщины» заменить (нет, даже не «оброком легким»), а барщиной же, но более умеренной. Целых 30 % от скошенного ими сена председатель обещает отдать крестьянам. Подумать только, какая смелость!

Подобной же рационализацией барщины восхищается и Можаев в рассказе «В Солдатове у Лозового». Он приходит в умиление оттого, что крестьяне не воруют ими же самими посеянный хлеб. «Сытый колхозник не унесет зерно в кармане». И чудо это происходит от того, что председатель колхоза внимательно читает газету «Правда» и там ищет ответов на все вопросы. Зарождается в уме подозрение: да уж не издеваются ли они над цензурой таким образом? Но нет, всё это на полном серьезе. Слишком скучно, старательно и уныло… Но даже такая оригинальная мысль – упорядочить барщину – оказывается слишком смелой для советской печати. Абрамову приходится оборвать свое повествование в самом интересном месте: в момент, когда приезжает райкомовское начальство в колхоз к реформатору. Якобы модернистский прием – кончить многоточием без развязки.

Такой же модернистский «суспанс»[296] мы находим и в конце романа «Пути-перепутья»: колхозники пишут коллективное письмо в защиту арестованного председателя колхоза, а что дальше – якобы не известно. Но никакой интригующей неизвестности тут нет. Советская система действует с беспощадной неуклонностью раз заведенного механизма. И автору, и всем нам известно, что ждет либерального председателя колхоза, и авторов «коллективки», и арестованного. Просто Абрамову не хватило смелости показать нам это, да никто бы ему и не позволил это сделать.

В повести «Вокруг да около» Абрамов затронул и вопрос насильственного прикрепления крестьян к земле. Павел Вороницын запил, осознав, что он – гражданин второго сорта, беспаспортный. Но, дойдя до этой опасной черты, автор пугается и обращает всё в шутку. «Да за каким лешаком тебе паспорт-то?.. Куда ты, рожа, поедешь?.. Пьяным еще напьешься, потеряешь. Десять рублей штрафу платить…». Так ставится проблема крепостного права в сегодняшней смелой реалистической литературе. Этого же самого Вороницына автор заставляет покуситься и на святыню советских выборов. «Если не дашь деньги (заработанные), – говорит он председателю, – голосовать не будем». И опять-таки автор сразу же на попятную. Спешит всё смазать, свести к шутке. Вопрос о принудительных и фарсовых псевдовыборах лишь на мгновение вынырнул, чтобы тут же снова кануть во мрак.

Проблема подается автором на таком уровне, что становится стыдно за него. И мужики, и председатель выглядят как дураки или недоразвитые дети. А ведь русский мужик остер. Вспоминаю такой случай: один дед каждый раз в день выборов скрывался наглухо, и, когда его обнаруживали на следующий день и набрасывались, почему не шел голосовать, он разыгрывал удивление: «А зачем? Мне эта власть нравится, не хочу другой!» Тут и придраться не к чему. Такого голыми руками не возьмешь. Абрамов вообще обладает удивительным свойством заговаривать о самых острых проблемах советского общества, но так, что от проблем ничего не остается, контуры их размываются потоками фальши. Вот, например, сейчас тема концлагерей и массового террора строжайше закрыта для писателей.

А Абрамов ухитряется писать об этом. Но как! Это стоит даже процитировать. «Искать мужа надо, а где? Ни одного письма не было… Большая у нас страна, не пойдешь же от лагеря к лагерю. Пошла… Всю Сибирь насквозь прошла-проехала. Да тайно, чтобы комар носу не подточил, чтобы никто не подумал, зачем от лагеря к лагерю шастаю… [Это по запретным-то зонам она шастает? А про статью «Член Семьи Врага Народа» Абрамов, конечно, и слыхом не слыхивал? – Ю. Мд А как по морю-то, по окияну-то на Колыму попадала, дак это аду такого нет… Да, легче было иголку в зароде сена найти, чем в те поры человека. А я нашла. В первый же день смотрю, вечером колонну с работы ведут – он. По буденовке узнала. Все идут одинаковы, все в бушлатах, все в ушанках, а он один – шишак в небо. [Эта вот буденовка особенно замечательна, просто перл! – Ю. М. ]. А потом неделя проходит, другая проходит – нету. Не видать буденовки… Думала, думала, открылась сестре из лазарета… Так и так, говорю. Узнай – что там с моим мужем Калиной Дунаевым? “С Калиной Дунаевым? – говорит. – Да ведь он, говорит, у нас в лазарете лежит, не сегодня-завтра помрет. Понос, говорит, у него кровавый”… Отваром рисовым надоть было поить, рису добыть. Пошла к кладовщику… [В зону?! – Ю. М.) В это время сам начальник в каптерку влетел. Увидел меня не в положенном месте… Ну тут уж я не запиралась. Всё рассказала как на духу… И вот чего, бывало, про этих начальников не наслушаешься, чего не наговорят [напраслину на бедненьких! – Ю. М. ], а были и меж их люди. До прошлого года, до самой смерти нам письма писал. Он и спас Калину».

И вся эта оперетка подается советскому читателю после «Архипелага ГУЛаг». Вернее, вместо «Архипелага»: за «Архипелаг» сажают. Большая часть этих промежуточных книг – книги о деревне. Что и понятно. Тут проще избежать фальши. Описывай себе восходы и закаты, косьбу или пахоту, девичью гулянку, нехитрый говор мужиков. Они ведь не ведут разговоров о Сталине и Брежневе (или можно сделать вид, что не ведут), о рыночном хозяйстве и социализме, о тоталитаризме и плюрализме и т. д. Писатели эти обижаются, когда их называют «деревенщиками», считают это определение сужающим. На мой взгляд, это определение, напротив, льстит им, ибо главные проблемы русской деревни ими не только не раскрыты, но даже не названы по имени. Трагедия русского крестьянства, не имеющая себе подобных во всей новейшей истории, ими боязливо замалчивается.

Одичание народа и вырождение русской нации они всеми силами стараются не замечать. Представляют всё дело так, будто речь идет лишь об отдельных индивидах, оторвавшихся от земли, развращенных городом, таких,