Никола зимний - Сергей Данилович Кузнечихин

какой-то городской сучки.

Юля не жаловалась. Подсмеивалась над теткиной хозяйственностью, над собой. Пытаясь прибрать на столе, уронила в соус ложку, и брызги попали на его рубашку. Пришлось разбавлять водой кипяток, приготовленный для чая, и застирывать ее. Обтерев руки от мыльной пены, она подошла к Гущину и дотронулась мокрым пальцем до четких грудных мускулов, которые он три года старательно качал, применяя не только журнальные упражнения, но и собственные, изобретенные для общежитьевских условий.

– Какие большие, мне бы такие. – А услышав его смех, отдернула палец. – Чего ты смеешься, правда, любая девка позавидует, кроме Люськи, конечно.

– А она здесь при чем?

– У нее вон какие телеса. Увидел – и сразу глазки загорелись.

– Да у нас ничего не было.

– Знаю.

– Следила, что ли?

– Я белье утром меняла.

– Ну, ты даешь. Дотошнее котлонадзора.

– А при чем здесь эти взяточники?

– Оговорился. Хотел сказать про полицию нравов.

– Да обидно просто, может, у меня есть то, чего у нее нет и быть не может… – И слезы появились.

Гущин положил руку на ее плечо. Юлька уткнулась лицом в его грудь и провела по ней сухим шершавым языком. Он легонько поцеловал ее выгоревшие желтые волосы.

– Хорошо мне. Я в комнату пошла. Приходи.

В комнате щелкнул выключатель, зашелестело ее платье, потом скрипнула кровать. Он задержался у окна, в котором ничего не было видно, кроме собственного отражения, и, усмехнувшись, подумал: «А может, и вправду в ней спрятано то, чего нет у Людмилы?»

Утром хотел сказать, что она была права, но Юлька убежала, не дожидаясь, когда он проснется. Наверное, на рассвете, чтобы не плодить сплетни.

11

Улетал Гущин на следующий день. На автобусной остановке он увидел Лемыцкого. Стас, облокотившись на заборчик, стоял с закрытыми глазами, и по лицу его ползла муха. Выпирающий живот растянул его рубашку, и майка нежно-голубого цвета выглядывала в прорехи, словно подчеркивая чистоплотность и заботливость жены.

Юльки на остановке не было.

Лемыцкий смахнул муху и шагнул Юра, я тебя жду. Вон и Николай с машиной.

– Приветствую. Ну как, прибил медяшку?

– Вчера, сразу как приехал.

– Помогло?

– Так не сразу же действовать начнет. Подожду, там видно будет.

– А я загулял, Юрочка, радость у меня. Матвеич возвращается. А тебя Ухов так и не уговорил?

– Нет, я в отпуск.

Они отвезли его в порт и – пока Гущин не взял билет – не уезжали.

Ан-2 сделал круг над Михайловкой. С высоты она казалась красивенькой и наивной, как рисунок на детской выставке: ровные зеленые улочки по склонам сопок, голубые зигзаги реки, а высокая труба в углу картинки была подрисована уже другой рукой, любителя старинных крепостей и баталий.

Рассказы

В разгар бабьего лета

Бабы курили. Вернее, курила одна Лилька Шабалова, бригадир Граня разводила теплинку из газет, оставшихся после еды, а остальные просто отдыхали. Второй день как они закончили ремонт путей на длинном болотистом участке. Теперь узкоколейка шла по суходолу. Сразу за линией весело цвел сентябрьский лес, скрашивая тяжелую однообразную работу и придавая коротким перекурам особую мягкость и полную расслабленность.

Лилька нежилась на солнце и любовалась природой. Охапка пыльного, просушенного сена грела спину, румяные, как яблоки, листья осин – глаза и душу, даже бабы из бригады излучали ленивое густое тепло. Далекое голубое небо казалось ей теплым утренним озером, и легкие редкие облака, словно остатки тумана, плавали над водой. Она закрыла глаза, но небо и осинки не пропадали… Месяц назад Лилька возвратилась из бегов и все не могла отогреться после Севера.

– Нет, бабы, куда ни мотайся, а лучше родного дома не найдешь. Лес-то какой, вы только посмотрите, ишь как накрасился! Недаром это время бабьим летом зовут. Вон осинки расфуфырились, каждым листочком трепещут. И мы точно так же, стоит только почувствовать, что завтра облетать начнем, как пускаемся красоту транжирить. Наизнанку выворачиваемся, если снаружи ничего не осталось. Все до грамма последнего. А чего жалеть? Для кого? Для себя, что ли? Сама для себя – что красивая, что облезлая – все своя.

Кто-то из лежащих чихнул, и Лилька резко замолчала, устыдясь своих слов. Граня сидела к ней боком и, покачивая головой, смотрела, как язычки пламени превращают скомканные газеты в черные цветы. Райка Вахрушина, рябая грудастая деваха из вербованных, лежала пластом. Ее рыхлое бескровное лицо лоснилось от испарины.

«И никакого ей дела нет до всей красоты», – подумала Лилька и окликнула:

– Ты, Райк, меня слушай. Живи, пока молодая. Живи и не бойся, а то осмелишься, да поздно будет. Нечего валяться с линялой мордой, вон сиськи так и прут, аж чересседельник трещит. Хватай мужичка, что по нраву, и души в объятьях. Да на сопляков не кидайся, с них толку на грош, и опять же, им мордашку смазливую подавай. А мужик, он понимает, что в темноте мы все красавицы.

Райка молча встала и пошла в сторону; неуверенно ступая, перебралась по бревну на другой берег валовой канавы и легла в кустах малинника.

– Допекла девку, – проворчала Граня, не отрывая взгляда от огня.

– Э-э, Граня, этим разве допечешь? Когда меня допекло, так я не за канаву, я на Север деру дала.

– Вчера после обеда как ушла в лес, так и не вернулась, боюсь, уж не скинула ли.

– Чтобы скинуть, надо заиметь сначала.

– Да вроде как тяжелая ходила.

– Райка, что ли? Да где ей! Просто брюхо распустила – жрать меньше надо, вот и вся тяжесть.

– Может, и так, только, вижу, мается.

– Это разве маета? Помотает на кулак соплей красных, как мы с тобой, тогда и узнает, по чем страдать и чему радоваться.

– А ты меня с собой не равняй. Я сына вырастила, а ты до тридцати пяти яловая ходишь.

– Я и не равняю. А что яловая, так, видно, поздно спохватилась. Тут рада бы в рай, да грехи не пускают.

– Сама виновата.

Лилька не ответила, только глубже затянулась сигаретой и выпустила по-мужски аккуратное кольцо дыма. Да и что было отвечать: сказать Гране, что сын у нее барахло и без зазрения совести гуляет на деньги, которые старуха зарабатывает не лопатой, так ломом, а когда не хватает материнских рублей, норовит поживиться у женщины старше его на пятнадцать лет. Но зачем? Ей, Лильке, от этого легче не станет, а Граня и без ее щипков натерпелась в жизни. И она спросила о другом:

– Правда, что осина, на которой Лева Питерский задушился, засохла?

– Правда, – ответила Граня. –