Слепая бабочка - Мария Валентиновна Герус

не приглянулся. Или просто не знали, как вытащить его отсюда. Зато из материнской спальни вытащили всё, кроме лёгкого, едва уловимого запаха притираний, которым пропитались атласные обои. Год назад они были голубыми. А теперь… серые? Свет так падает или это от пыли? В отцовском кабинете из мебели нашлась только верёвочка на пыльном полу. На третьем этаже, в мансарде, ставен не было. Эжен торопливо распахнул дверь своей спальни. Серенький свет из давно не мытого окна. Голые доски пола, чуть темнее там, где стояли кровать и большой комод с забавными фигурками, вырезанными на каждом ящике.

Эжен сел на пол, спрятал руки подмышки, чтобы согреться. Он так хотел домой, так мечтал вернуться… Не о чем больше мечтать. И возвращаться некуда.

Взгляд зацепился за нечто яркое в щели под стенкой. Он нехотя дотянулся и вытащил пыльный, но всё ещё сияющий канареечно-жёлтым и отчаянно-красным волан. Сдул пыль с раскрашенных перьев, подкинул на руке тряпичный мячик. Волан и лопаточку для него подарили, а на улицу не выпустили. По Цыплячьей улице тогда печатали шаг войска, что-то где-то грохотало, а он баловался в детской, ловил и подбрасывал яркий пучок перьев, пока не забросил на комод, который тогда казался страшно высоким. Пыхтя, придвинул тяжёлый стул, чтобы достать новую игрушку, но не достал, свалился, набил шишку и долго рыдал, но няня всё не приходила, а потом прибежала мать, почему-то в коричневом, совсем некрасивом платье. Он пытался объяснить про игрушку, но она не стала его слушать, схватила и понесла, а волан остался. Дальше помнилось что-то совсем смутное и малопонятное. Очень много ветра и темноты, запах гари над большой водой и какой-то сердитый чужой человек, который нёс его на руках.

– Ты здесь жил? – спросила появившаяся в дверях Арлетта. Лель цеплялся за её юбку, но осматривался с большим интересом.

Эжен кивнул и быстро сунул волан за пазуху. Ещё не хватало, чтобы его с этим увидели.

– А куда всё делось? – не отставала канатная плясунья.

– Что-то в столицу забрали, что-то продали. Матушка сокрушалась, что ещё раньше, в войну много пропало. Мой отец сражался против мятежников, его убили, а нам отсюда бежать пришлось. Только я этого не помню, маленький был.

– Жалко, ничего полезного нет. Сейчас любой хлам пригодился бы.

– Хлам – это на чердаке. Пошли посмотрим.

Чердак пустого дома поражал своим изобилием. Здесь ничего не трогали, справедливо полагая, что тут нет и не может быть ничего ценного.

– Ух ты, – сказала Арлетта.

– Платья моей сестры, – Эжен провёл рукой по тонкой кисее и расшитому цветами батисту.

– А почему на чердаке? Они же почти неношеные.

– Зато из моды вышедшие, – со знанием дела разъяснил он, – немодное надеть – это ещё хуже, чем рваное. Да ты бери чего хочешь. Ей всё равно уже не надо. Смотри, Лель, лошадка.

Не продали всё-таки. Любимый конь с шёлковой гривой, с белой в золотых яблоках шкурой стоял под круглым слуховым окном, покачивался на гнутых полозьях.

Но Лель на лошадку даже не посмотрел.

– Краски!

Ну да, краски. Дорогие, в расписных фарфоровых баночках.

Пережили на чердаке и осаду, и нашествие мятежников, и прочие перипетии минувшей войны. Засохли, конечно. Одни крышки потеряны, другие так прикипели, что не отдерёшь. Тут же валялись связанные в пучок, плохо отмытые кисти.

– Это тоже моей сестры.

Девицы должны заниматься изящными искусствами. Вот сестрица и занималась. Иногда. Когда хотела. А хотела она не часто. Там ещё должен быть альбом, тоже дорогой, с настоящей бумагой, белой и приятно шероховатой. А ещё пяльцы с неоконченной вышивкой и гарусные нитки для плетения шнурков и браслетов на добрую память преданным поклонникам.

Лель вцепился в краски, стирал с них пыль рукавом, поминутно чихая и попискивая от счастья. Арлетта кончиком пальца трогала платья. И то сказать, палец-то грязный, а платья, как на подбор, светлые.

Эжен вздохнул и сел на лошадку. Качнулся туда-сюда и обнаружил, что сидеть неудобно. Ноги мешают, и раскачаться как следует не получается. Снова вздохнул. Встал. Подошёл к окну. За пёстрыми скатами крыш Цыплячьей улицы темнели голые деревья Садов, одиноким светлым пеньком торчала башня Безумной Анны. За Садами, в сером мареве новорождённой зимы дымились трубы Гнёзд и далёкого Болота, вздымались украшенные зеленоватой медной вязью коньки крыш, дружно показывали на запад городские флюгера, старые, тёмные от времени и ржавчины и совсем новые, блестящие. Водной глади Либавы видно не было, но зато можно было различить высокие мачты с подобранными парусами. Два больших корабля. Зашли с моря. Может, зазимовать хотят, а может, примут груз и пойдут дальше, на юг. На север сейчас путь заказан. Лёд, туман и жестокие зимние бури.

– Я вернулся, – прошептал Эжен, но сердцем чувствовал, что возвращаться уже некуда.

Глава 9

Всё-таки шпильманы – удивительные люди. Арлетта умела любое новое место в два счёта превратить в уютный дом. Вечер ещё не наступил, а в очаге уже горели обломки вытащенной с чердака мебели, от плесени не осталось и следа, плащ и одеяла были разложены на топчане, на котором прежде почивала судомойка. К топчану приставили лавку, и оказалось, что, если лечь поперёк, вполне можно спать втроём. Хорошо и просторно, и даже Фиделио рядом уместится. На каминной полке красовались обретённые на чистой кухне кастрюлька с длинной ручкой и котелок.

Расспросив Эжена, Арлетта сбегала в город, принесла хлеба, сыра, горшочек масла, солидный ломоть мясного пирога. Фиделио валялся у очага, положив лапы на здоровенный мосол, и лениво рычал на всякого, кто пытался пройти мимо.

– Вкусно! – пробубнил Эжен сквозь поедаемый пирог.

– Но дорого, – вздохнула Арлетта, перебирая на ладони жалкие остатки денег господина кавалера.

– Да ты не волнуйся, – решил успокоить её Эжен, – завтра я пойду к наместнику… кхм… нет. Во дворец так сразу не пустят. Пойду в ратушу, доложу всё как есть городскому голове или цеховому совету, и всё закончится. Нам дадут охрану и по санному пути в столицу отправят. Тебе за спасение наследника награду или, хочешь, придворную должность.

– Ага, – сказала Арлетта, – младшей помощницы старшей поломойки.

Сгребла в кошель медные монетки, поглядела с сомнением.

– Думаешь, с тобой станут разговаривать?

– Станут! – заверил её Эжен. – Я Град. Мой отец пал как герой, защищая город! Выслушают как миленькие.

Утром он уже не был так в этом уверен. Нет, по городу шёл бодро, несмотря на то что валенки промокли и неприятно чавкали. Ну не бывает в Липовце настоящей зимы. Тут не валенки нужны, а ботинки на толстой подошве. По бульвару, где под сумрачным небом печально топорщились голые липы, добрался до ратуши. Часы на фигурной башенке под зелёной крышей как раз прозвонили десять. У башенки была худая слава. В городе рассказывали, что мятежники повесили на ней