Новый круг Лавкрафта - Майерс Гари

— Ничего не видел? А никто ничего не видел. Никто — ничего — никогда — не видел.

И замолчал. Я понял, что он хочет что-то рассказать, но взвешивает за и против. Все же мы не были друзьями, а рассказать что-то важное постороннему человеку для него было большим испытанием.

И когда он все же заговорил, его тон поначалу показался мне отстраненным — словно бы Амос описывал нечто, его не особо затронувшее. Словно бы с годами воспоминания потускнели, и история превратилась в обычную сказку, какую рассказываешь вечером внуку. Ну или козырную байку, какой можно уважить достойного собеседника, — наподобие тех, что травят солдаты о славном боевом прошлом.

Однако я ошибался.

Ибо когда Амос завершил свой рассказ, он плакал, плакал и оплакивал — город, друзей и многое, многое другое. И я понял, что передо мной — тот, кто очень хорошо понимает, понимает гораздо лучше, чем я, то, что к чему все шло, и то, что все-таки случилось столько лет назад в маленьком городе Гарлокс-Бенд.

— Мы знали — там кто-то есть, — начал он. — Знали, еще как знали. Что-то… не отсюда. Оно поймало Джо Майклза в озере — прямо напротив хозяйственного «Миллерза». И он торчал из воды, словно что-то под водой его держало за ноги и не отпускало. По пояс в воде он стоял, всего-то в пятнадцати футах от берега. И оно держало его и не отпускало.

Амос начинал входить во вкус, примериваясь к рассказу, как к старой разношенной перчатке, которая сидит по руке. Он хотел не упустить ни одной детали, и повествование вышло весьма обстоятельным.

— И он сначала орал, как резаный, а потом только вот так стоял и бормотал, бормотал и все приговаривал, что помрет. Еще говорил, что тварь с ним там под водой делает. И плакал, говорил, что же вы меня спасать не идете. А оно его держало и не отпускало, и так он торчал всю ночь и все утро. Воскресное утро.

И он снова повернулся ко мне — как и прежде, целиком, всем телом, — и посмотрел мне в глаза:

— Оно насмехалось над нами. Иначе с чего бы оно оставило Джо торчать над водой. Дьявольская то была тварь, и я никогда не забуду того, что видел. А старина Джо так и торчал из воды, а мы навели на него прожекторы ночью и все такое. А оно его просто вот так держало. А все столпились на берегу, и смотрели, и плакали — потому что ничего не могли с тварью поделать. Не могли мы Джо никак спасти. А ведь старались, очень старались. И ничего у нас не вышло. И вот мы просто сидели и ждали, и никто даже не шевелился. Просто сидели и смотрели на него, как он из воды торчит. А он уж и не дергался даже. А потом женщины пошли в церковь и стали петь гимны. Пели гимны, молились о мире и спокойствии — за Джо, конечно. Много лет с тех пор миновало, а я все, все помню.

Мне показалось, что у него перехватило горло. А еще он то и дело вздыхал.

— Ну вот, — пробормотал он.

И замолчал.

И снова развернулся и заговорил:

— Отец-то, небось, ничего тебе про все это не рассказывал.

Я отрицательно покачал головой.

— Да уж, такое не для детей, — покивал он.

Потом снова надолго замолчал. А потом все-таки заговорил снова:

— А потом тварь — или кто оно там было — потащило его вниз. И один из нас убил старину Джо. Прямо перед тем, как оно его затащило под воду.

На глазах у него блестели слезы, а руки описывали беспомощные круги — и я сидел, думал, что увиденное, должно быть, навсегда изменило и жизнь его, и его самого, раз Амос до сих пор не может забыть случившееся и так горько оплакивает того человека.

— Застрелил. Из ружья.

— О Боже, — пробормотал я.

— А что нам было делать? Оно бы его тогда живым сожрало… Стрелял его лучший друг. Но любой из нас смог бы это сделать. Лишь бы оно не затащило его под воду живым.

Тут Амос пожал плечами:

— А потом все исчезло. Словно бы Джо не торчал там никогда. Вода разгладилась, и… все.

— Какой кошмар… — выдавил я, и по странной причине судьба несчастного Джо Майклза, погибшего без малого пятнадцать лет назад, интересовала меня сейчас гораздо больше моей собственной. — И как жалко…

— Я говорю правду, — жестко сказал Амос. — Как я рассказываю — так оно все и было.

И он снова замолчал. А потом заметил:

— В общем, после этого жизнь изменилась. И люди стали уезжать из города, вот ведь как…

Амос вздохнул. И сказал:

— Вот и отец твой собрал вас, вещи погрузил да и уехал.

Он криво улыбнулся и похлопал меня по ноге.

— А мы, кто остался, уж больше к реке не подходили. Вообще не подходили. И никому из чужих про это не рассказывали. Словно бы заразу какую или еще чего подхватили и не хотели, чтобы неместные про то знали и судачили.

— Я даже не знаю, что сказать…

— А это вовсе не конец истории. Во всяком случае, для меня. У меня все только начиналось, как выяснилось… Потом, после того, как старину Джо утащило, другое стало случаться. И никто ничего наверняка сказать не мог, но вроде как под землей такие были туннели, что ли, и тварь эта… тварь…

— Сэр, — вежливо прервал его я. — Если вам…

— Нет, — отрезал он. — Я расскажу. Я хочу рассказать — расскажу. Просто кажется, что я…

Тут он длинно выдохнул. И вдохнул. И замолчал — на пару минут.

Меня вдруг посетило странное ощущение, словно бы я висел в воздухе над нами и смотрел на нас сверху, а мы сидели на этой садовой скамеечке, а кругом сияло солнце, сновали люди и думали — вот, двое уселись на скамеечку и беседуют о том о сем… Вокруг кипела жизнь: студенты, преподаватели — все высыпали на время обеда в Оук-Гроув и ходили, бродили, болтали, решали какие-то свои вопросы и наслаждались жизнью, даже и не подозревая, о чем мы друг другу рассказываем.

— Один из туннелей вел в тот дом на холме, — и он ткнул пальцем вверх, показывая направление. — На Сидар-Хилл. А другой — в дом, что стоял вниз по течению, в долине. И там и там, случилось… в общем, беда там случилась.

И он вытащил огромный красный платок и вытер глаза.

— И тогда… Тогда… жена моя… и сынок, Харольд…

Его затрясло.

— Боже праведный! — застонал он. — Ему всего-то четыре стукнуло!

И он разрыдался.

— Ну так вот, — совладал он наконец с собой. — Пропали они, и я их обыскался — несколько дней всю округу обшаривал и едва не решился через это рассудка…

И он задышал тяжело, словно бы рассказ выматывал его физически, и видно, что ему больно и горько, и по щекам его текли слезы, и он не стыдился их и размазывал по лицу огромными своими лапищами.

— Билл Миллер и Лютер Эйми нашли их. Через три дня. Нашли…

Я сидел и сам чуть не плакал, потому что хотел найти подходящие к случаю слова утешения, а они не приходили в голову. Я просто не знал, что сказать.

— Случайно нашли, — говорил Амос, — в подвале церкви. Рядом со здоровенной дыркой в стене.

Тут он снова умолк.

А когда снова заговорил, тон его изменился совершенно: стал обыденным, почти равнодушным, словно бы самой своей интонацией он хотел объявить бывшее небывшим.

— Зачем-то же они туда пошли, правда? Но зачем? Я так и не узнал. И не узнаю, — тут он пожал плечами. — А почему бы им туда и не пойти… А они… они там…

Тут он снова покачал головой, раскачиваясь всем телом, потому как шея не гнулась.

— Меня туда не пустили. Те, кто их нашел. Не пустили…

Он сидел, раскачиваясь и ломая руки.

— А я-то хотел их вытащить, клянусь, я хотел. Семья, они ж семья моя, не было у меня кроме них никого… Но они не дали. Не пустили.

Тут он замолк.

— Вот что я скажу вам, мистер, — повернулся он ко мне, — я точно говорю — хотел вытащить и похоронить по-человечески. Я правда… они ж моя… И вот ведь… как…

Его сотрясали рыдания. Я понял, что держу его за руку — и тоже плачу. Оплакивая его горькую судьбу, оплакивая его родных, оплакивая общий наш несчастливый удел.

— Вот, — глубоко вздохнул он, беря себя в руки. — И они привели туда парней — не спрашивайте меня, как. Они были белые, как полотно, от страха. Но они спустились. И они завалили эту дыру всем, что попалось под руку: кирпичом, камнями, здоровенными булыжниками, что туда им спустили. Даже грязью. Все в дело пошло, абсолютно все. Они пихали и пихали туда все, что попало. А потом они заложили дыру песчаником. А сверху еще и обложили кирпичом. Быстро-быстро.