Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Когда они столкнулись в коридоре на мужском отделении и Иван Фомич понял, что Каретников уходит домой, — ищи потом подходящего случая! — он сказал:

— Андрей Михайлович, тут это... того... поговорить...

Каретников каким-то заторможенным, невидящим взглядом посмотрел на него, потом, словно бы осмыслив, о чем с ним говорят, улыбнулся вдруг — как-то, правда, грустно это у него получилось, непохоже на него, — и, взяв Ивана Фомича под руку, что уже совсем было неожиданно и непонятно, ответил, мягко, но решительно отклоняя какой бы то ни было разговор:

— Иван Фомич, ну его все... Давно уже нам домой пора. Давайте все дела на завтра оставим. Вас подождать?

Иван Фомич совсем потерялся, не зная, как расценить эту предупредительность и явно доброжелательный тон, и со своим разговором решил повременить.

Каретников подождал, пока Иван Фомич сбегал переодеться и взять портфель, из клиники они вышли вместе, чего уже давно не случалось, но Иван Фомич, не позволяя себе расслабиться, все равно обеспокоенно думал: «Может, он это... чтобы самому поговорить со мной?»

Однако Каретников стал рассказывать, как удивляет и радует его в последнее время их аспирантка Серебровская. Кто бы мог предположить, что она совершит такой скачок?! Ведь буквально два слова не умела связать, он уже считал, что либо придется рукой махнуть на ее диссертацию, либо самому за нее дописывать, а она в третий раз приносит такие черновики, что и править почти нечего. Как будто совсем другой человек пишет! И откуда вдруг это взялось в ней? Совсем же иной уровень! Неужели впрок наша учеба пошла?

Иван Фомич от какой-то неожиданной мысли крякнул и даже позволил себе остановиться на секунду.

— Что? — не понимая причины, спросил Каретников.

— Это... нет, ничего, — пробормотал Иван Фомич. — Обувь, извините, жмет.

Каретников удивился, почему Иван Фомич, всегда заступавшийся перед ним за Киру Петровну, сейчас не порадовался за нее, но, подумав тут же о другом, внезапно для самого себя произнес:

— Недавно я историю узнал... Встретились двое, полюбили вроде бы друг друга, а у каждого давно своя семья, дети... Банальная, в общем, история, да?

Иван Фомич уставился на Каретникова. Они продолжали стоять посреди тротуара, мешая прохожим и не замечая этого.

Иван Фомич пытался постичь, к чему бы это ему вдруг сказано, нет ли тут какого перехода, к нему лично относящегося, хоть сам-то он, понятно, не мог иметь к подобной истории никакого отношения, но Каретников все молчал, будто именно от него ожидая какого-то ответа.

— Ну, того... — неуверенно начал Иван Фомич. — Тут ведь как? Банально-то, может, и банально... да только это... когда оно у других случается. А когда у самого себя... Это... того... исключительное, я думаю. Не такое, как у других. Нет, как же это такое — банальным может быть?! Никогда не может! — уже совсем уверенно заключил Иван Фомич.

— Правильно! — одобрительно воскликнул Каретников и с уважением посмотрел на Ивана Фомича. — Очень верно сказано!

Каретников так же неожиданно замолчал, как и начал этот странный разговор. Они снова пошли, и Иван Фомич, искоса снизу поглядывая на Андрея Михайловича — смешная была пара, один другому чуть ли не по локоть, — вдруг подумал, что Каретников не в каком-нибудь переносном смысле говорил и не о чем-то, что могло бы как-нибудь его, Ивана Фомича, хоть краешком касаться, а это же он, скорее всего... Ну да, о себе самом, о какой-то своей истории, и хотел, наверно, его мнение услышать. Мол, хорошо это или плохо... Так что тут скажешь? Кому-то хорошо, кому-то плохо, а то, бывает, и всем только плохо. Надо же, чтоб такое случилось!..

Ему искренне стало жаль, что Андрей Михайлович оказался в столь сложной, затруднительной ситуации, но и польстило, что Каретников, пусть лишь намеком, а решил все-таки именно с ним поделиться, а не с кем-то другим, не с Сушенцовым, к примеру.

— Но не оставлять же своих детей из-за этого! — словно бы споря с кем-то, сказал ему Каретников.

— Я бы не оставил, — согласился Иван Фомич. — Никогда бы не оставил. Знаю, что не смог бы.

— Вот видите?! А другим кажется... Другие этого не понимают. Даже собственные дети. Я имею в виду — взрослые дети, когда потом узнают, что из-за них и не ушел в свое время. Дескать, нравственнее было уйти, чтоб никого не обманывать... Я уж не говорю, что вообще не так все это просто! Чувства чувствами, но у человека определенное положение, сложившийся образ жизни, и все, чего он годами, десятилетиями достигал...

— Конечно, — кивнул Иван Фомич. — Уйдешь из семьи — обязательно служебные неприятности. Если человек какую-нибудь большую должность занимает. Особенно если сам воспитатель...

— Вот именно! — подтвердил Каретников. — Хочешь не хочешь, а с этим люди тоже считаются, когда должны принять решение.

— Ну, тогда-то все просто! — обрадовался за него Иван Фомич.

— Что значит — «просто»?

— А, извините, наплевать тогда и забыть, — уверенно сказал Иван Фомич. — Если уж про должность свою помнишь — ничего, значит, такого серьезного и не случилось. Зачем же тогда от своих детей уходить? Тем более!..

Разочарованно Андрей Михайлович посмотрел на него. Все снова почему-то не так оборачивалось. И тут никакого понимания! Да при чем должность-то, в конце концов?! Разве об этом речь?! Но неужели никто не в состоянии просто посочувствовать, как ему нелегко сейчас?!

Если кому и понять его... Ну конечно! Судьбы-то теперь у них в чем-то почти схожие... Один-единственный человек, который сможет понять, потому что ей самой это все близко...

Он не знал еще, как и о чем будет говорить с Ириной, не решил, покажет ли ей в этот раз отцовский дневник, который так до сих пор и носил в своем портфеле, но что прямо вот сейчас, не откладывая, он и поедет к сестре, — Каретников уже знал.

Он торопливо стал прощаться, сославшись на какое-то неотложное дело, и это Ивана Фомича нисколько не обидело, а лишь утвердило во мнении, что догадка его правильна и что Андрей Михайлович просто решил замять их разговор.

В такси Каретников сел на заднее сиденье, чтобы сосредоточиться перед разговором с сестрой.

 

Все эти годы виделись они с Ириной довольно редко, раз в несколько месяцев, потому что жили в разных концах города и на дорогу только в одну сторону уходило часа полтора, чего ни он, ни она ввиду своей занятости позволить себе не могли, разве что по праздникам или на чей-нибудь день рождения в их семье. Созваниваться им тоже было сложно: дома у Ирины телефона нет, а застать ее днем в учительской почти невозможно, да и он не особенно засиживался в своем кабинете на кафедре, а когда Ирина все-таки дозванивалась, он редко бывал один, чтобы поговорить с ней спокойно, без помех.

Теперь надо что-то менять, подумал он, так не годится. Близкие, родные люди, а черт те что делается, месяцами не то что не видеть друг друга, но даже голоса не услышать по телефону!

Пока жив был отец, Каретников не чувствовал какой-либо особенной ответственности за свою сестру. Все, что происходило в жизни Ирины, было, конечно, далеко не безразлично ему — он тоже переживал за нее, когда она развелась с мужем, тоже сочувствовал, что она одинока, что у нее все никак не решится с Павлом Петровичем, — но все же в гораздо большей степени все это касалось родителей, потому что у него, Андрея Михайловича, была своя семья, обязанности перед этой семьей и свои заботы. Теперь же, со смертью отца, он не только почувствовал, что Ирина ему много ближе, но и стал уже ощущать определенную ответственность за ее благополучие. Правда, не совсем было понятно Андрею Михайловичу, почему именно со смертью отца пришло к нему это ощущение. Ведь всегда, сколько он помнил родителей, человеком деятельным и ответственным в их доме была мать — отчего же вдруг оказалось, что все дело не в том, что мать ушла на пенсию, а в том, что умер отец?

Ирина росла болезненным ребенком, плохо ела, всегда ее в сон клонило, она могла спать часов по двенадцать в сутки, а по утрам все равно была совершенно разбитой, трудно и долго приходила в себя, словно бы медленно оживая, и отец, бывало, чтобы хоть немного сгладить эти мучительные вставания по утрам, старался приготовить ей какой-нибудь сюрприз. Она так привыкла к этому, что в один из дней после смерти отца, когда на время перешла к ним жить — вернее, это они ее заставили, боясь за нее, так она тяжело переносила смерть отца, — Ирина как-то рассказала брату, что даже потом, став взрослой и живя отдельно от них, первое, что она еще долго делала, едва проснувшись, — она бессознательно шарила рукой под подушкой и сонно, с закрытыми глазами уже заранее улыбалась в предвкушении, что вот-вот наткнется на конфету или какую-нибудь безделушку, приготовленную для нее отцом. Конечно, это были лишь остатки когда-то в детстве затверженного движения, и, растерянно пошарив под подушкой и ничего не найдя, рука тут же сама перед собой притворялась, что ничего не ищет, а просто, мол, переменила положение, чтоб удобнее было лежать.