Волкодав - Мария Васильевна Семенова

не послушалась, никто не погиб бы, ведь так?.. – Голос кнесинки дрожал, она пыталась говорить твёрдо, но он-то видел, что Елень Глуздовна была готова заплакать. – И ты был неправ, – продолжала она. – Зря ты ударил Лучезара. Почему ты так не любишь его? Ну, норов у него не мёд, но уж… Он родич мне…

Волкодав тоскливо посмотрел вокруг и ничего не ответил. А что тут отвечать.

– Молчишь, – вздохнула кнесинка. – Я же вот признаю, что зря здесь поехала… – И сердито вскинула на него глаза. – Правду говорят о тебе: ловок драться, так и думаешь, что кругом прав!

– Я не бил боярина, госпожа, – мрачно сказал Волкодав.

– А то я не видела!

Венн кивнул:

– Не видела, госпожа.

Кнесинка молчала какое-то время, покусывая губу, и Волкодав молился про себя, чтобы она прекратила этот тягостный для него разговор. Но на Око Богов как раз набежало белое облачко, и, наверное, именно потому его молитва так и пропала впустую.

– Мне говорили, – вновь начала девушка, – что ты ни разу не обратился к боярину, только через кого-то. Да я и сама не глухая. Ты венн: значит, всё это не просто так. Вы стали ссориться сразу, как только я тебя наняла. Вы оба мне служите, я вам обоим верить должна… а вы съесть друг друга готовы. Почему?

Мысленно Волкодав выругался, а вслух сказал:

– Не стоит об этом говорить, госпожа.

Она отрезала:

– Стоит! Я ведь тогда выбрала не его, хоть он мне и родственник! Должна я после этого хотя бы знать, что у тебя на уме?

«Государыня, – мог бы сказать кнесинке Волкодав. – Меня все твои витязи и бояре, сколько их есть, по первости проглотить были рады. Только Правый, когда понял, что я вместо пса при тебе, всё мне простил. А Левый ещё пуще из шкуры полез, чтобы меня избыть. Канаона и Плишку, ухорезов своих, в телохранители сватал… Почему? Ведь не дураком родился?.. Когда через Сивур переправлялись, мне чуть глотку не грыз, чтобы тебя на первом пароме отправить. Сказать тебе, кнесинка, кого велиморцы на том берегу под ёлкой ущучили?.. А Старая дорога? Нашёл времечко против нечисти исполчаться, сестру везя к жениху. И когда те полезли, куда его молодцы подевались, хотел бы я знать? Не многовато ли, госпожа? А теперь сама подумай: кто в Галираде первая невеста после тебя? Ну-ка, если с тобой… – тьфу, тьфу, тьфу! – …кого с Людоедовым сынком мигом окрутят, чтоб зла не держал?.. Правильно: Варушку-красавицу, Лучезара свет Лугинича сестрицу тупоумненькую…»

Вот сколько всякого разного мог бы вывалить кнесинке Волкодав. Вполне возможно, избавляя тем самым себя и её от множества зол. Венну легче было бы откусить себе язык. Он сказал только:

– Я здесь тебя стеречь, госпожа. А не на родственников наушничать.

Ветерок шевелил его волосы, которые он только что впервые заплёл после сражения обычным порядком.

Кнесинка поняла, что не выжмет из него больше ни слова. И сникла, чуть не расплакавшись от бессильной досады. В свои семнадцать лет она умела разговаривать на торгу с шумливым галирадским народом и убеждать сивогривых упрямых мужей, годившихся ей в деды. С одним Волкодавом у неё получалось в точности по присловью о косе, нашедшей на камень. С той существенной разницей, что «камня» этого до смерти боялась вся её свита. Кто в открытую, кто тайно. Сама кнесинка успела понять: если венн принял решение, уговаривать его бесполезно. Приказывать – тоже. А иногда и расспрашивать, почему так, а не этак. Вот и решил бы, с какой-то детской обидой вдруг подумала кнесинка. Раз и навсегда. За себя и за меня. За нас двоих. Так ведь не хочешь…

Возвращаясь вместе с нею к повозке, Волкодав обратил внимание на конного отрока, быстрой рысью скакавшего от головы обоза. Кроме Лучезаровичей верхами ездили только дозорные, которых высылали в стороны и вперёд. Волкодав отметил, как сразу насторожились, подобрались братья Лихие. Их дело молодое, страсть хочется кнесинку хоть от чего-нибудь, а защитить. Сам он не слишком обеспокоился, увидя дозорного. Обнаружься на дороге что-нибудь вправду опасное, молодой воин, надобно думать, иначе нёс бы недобрую весть. Волкодав видел, как поворачивались к нему мерно топавшие ратники, о чём-то спрашивали. Юноша в ответ махал рукой, успокаивал. Ратники замедляли шаг.

Подъехав к повозке, отрок соскочил наземь и приблизился, ведя рыжего коня в поводу.

– Государыня, – поклонился он кнесинке. – Прости, государыня, народ здешний троих мужей на дорогу прислал. Говорят, хотят слово молвить с тобой.

– Что за люди? – спросила Елень Глуздовна. Реденькая шёлковая сетка снова колыхалась перед её лицом, прижатая серебряным венчиком. – Как выглядят? Видел ты их?

– Говорят как вельхи, государыня, – ответствовал юноша и добавил, подумав: – как восточные. Хотя не совсем. И лицами вроде вельхи, только…

Он пожал плечами и растерянно замолчал, отчаявшись передать словами странное чувство, которое навеяли на него лесные мужи.

– Ладно, – кивнула кнесинка. – Скажи, чтобы старшины собрались сюда, и пусть приведут тех людей.

Отрок переступил с ноги на ногу:

– Они с оружием, государыня. Велишь отобрать?

– Ничего не отбирать, – сразу распорядилась мудрая девушка. – Мы здесь тоже с оружием. Не надо, чтобы они обижались.

Волкодав, конечно, ничего не сказал, но про себя одобрил её. Однажды ещё дома (так он, к собственному удивлению, думал теперь о Галираде) он случайно услышал, как Эврих говорил Тилорну: «Чем примитивней дикарь, тем легче обидеть». Он тогда принял эти слова на свой счёт и весьма оскорбился, но не показал виду, потому что не дело обсуждать предназначенное не тебе. Только выждав полных две седмицы, он спросил у Тилорна, что значило «примитивный». Тот объяснил. Теперь он вспоминал заумное слово и думал, как глупо было обижаться тогда. Нужно родиться круглым дураком либо спесивым сольвенном, чтобы считать веннов неразвитыми и простыми, как топорище. Другое дело харюки. Если только это и вправду были они. Что взять с племени, которое вот уже добрых двести лет не казало носа из родных чащоб и мало кого впускало извне. Это только в сказках мудрецы живут в запертых башнях, куда нет ходу смертному человеку. В жизни – шиш, не получится.

А чтобы обидчивые дикари, которым благородная кнесинка сохранила оружие, не обратили его против неё же, – на то и кормились подле неё трое телохранителей…

Красивое складное кресло, которое нарочно для таких случаев везла с собой госпожа, сгорело вместе с шатром. В ход пошёл кожаный короб Иллада: лекарь только поахал, предчувствуя, что хранимые там снадобья сейчас же понадобятся кому-нибудь из болящих.

– Ничего, встану, – заверила кнесинка. – Экая