Ледобой. Круг - Азамат Козаев

Ус Черного Когтя уже отрос, воевода Залома молодецки его крутил, подмигивая. Гвалт стоял такой, что Верна с большинством общалась только знаками, показала на щеку, дескать, зажило? Коготь надул щеки и обеими руками «лопнул» пузырь. Вдруг сделал знак «внимание», поискал кого-то в толпе и, найдя, резко щелкнул пальцами, подзывая. Немедленно около Когтя вырос парень, широкоплечий, соломенноголовый, упрямый – один только подбородок чего стоил, и воевода, обняв молодца за плечи, с улыбкой ударил себя в грудь. Верна по губам прочитала – «мой старший». Покачала головой, дескать, здоров парняга, славная будет отцу подмога в ратном деле. Спросила, где Пластун. Черный Коготь по губам понял, показал пальцем куда-то вдаль: «На ворота заступил».

Папаша Палица, низенький, широченный, казался двухсаженным – сажень в вышину, сажень в ширину. Мощь так и рвалась наружу, все казалось, ворот рубахи немедленно лопнет. Седобородый крепыш недовольно смотрел на Верну с противолежащей стороны и все показывал на блюдо с мясом, дескать, ешь, дура, титьки станут больше. Едва не прыснула со смеху, взяла кусок дичины и вгрызлась – вот, ем. Папаша Палица довольно хмыкнул.

Хотела спросить про Ворона – не нашла его среди пирующих, – Залом не дал. Поднялся с чарой.

– Соратники! Давно ли мы выпустили из рук весла на галерах в полуденных княжествах? Давно ли гоняли по отрогам туров и стегали кнутами облака под ногами? Давно ли распахнулись ворота Бубенца перед справедливостью? Мог ли кто-нибудь из нас, ворочая неподъемное галерное весло, предположить, что справедливость, открывшая ворота в город, окажется вполне себе мила и даже красива? Кто-нибудь смел предположить, будто она окажется немила и некрасива? У кого-нибудь хватило на такое дурости? Правда, таковой она стала не сразу… – Залом на мгновение прервался и покосился в сторону Верны. – После того как отмылась и выспалась. В тот же момент наша справедливость была похожа на нас – лицо в крови, глаза шальные, губешки трясутся…

Трапезная палата грянула хохотом. Парни ржали, как табун. Не зло. Добродушно. Сама вдруг удивилась. Никогда бы не подумала о себе в таком ключе. Странное дело, для голопузых мальчишек справедливость похожа на мамку, что защитит от грозного отца, а соседскому оболтусу пальцем погрозит; для этих прокаленных воителей справедливость – молодая баба, которая, словно птица, не живет в неволе. Но, если справедливость хоть немного похожа на девку, почему бы ей не оказаться такой – без зуба, с перепачканным кровью лицом, с тряскими руками и перекошенным ртом? Парни, как один, вставали из-за столов, отроки обходили пирующих с кувшинами, наполняя чары, и со всех сторон пронеслось громогласное: «Слава! Слава! Слава!»

Едва не расплакалась, как сопливая папкина дочка. Вдруг стало так тепло, ровно стужа последнего года на мгновение просела, и там, подо льдом, обнаружился первоцвет. Душа внутри заворочалась, как встревоженная собака, переложила поудобнее лапы…

– …На месте сизого мха ничто не вырастет. И как ту напасть извести, я не знаю, – нашла-таки Ворона, тот припозднился к пирушке, ехал откуда-то издалека. – Вот такая справедливость. Отливает сизым цветом.

– Еще ни разу не получалось ввязаться в драчку да не пораниться, – вдвоем сидели на крыльце терема, заломовцы продолжали гулять в трапезной вовсю. Ворон махнул рукой. – Не будь сизого мха, выросли бы алые цветы на нашей крови, и уж наверняка ее слилось бы побольше. А что с твоими девятью не все чисто – парни давно поняли.

– Я всем кругом приношу несчастье, – буркнула под нос. – Одной рукой беру, другой отнимаю.

– Мы, стало быть, попали под ту руку, которая дает, – усмехнулся Ворон.

– А своих нашел?

– Нашел, – потупился.

– Жена мальчишку сберегла?

– Сберегла.

– А слухи, будто сдала всю твою родню?

Ворон отмолчался. Только губы крепко сжал, непроизвольно стиснул руки в кулачищи, и, окажись в каждой ладони ком земли, потек бы земной сок. Верна едва не ойкнула. Воронихе тоже не сладко приходится, едва ли ее ноша легче, хоть не довлеет над бабой немилое замужество. Выходит, на самом деле сдала родных Ворона братцам-князьям и сберегла мальчишку. Не слишком ли дорога цена? А удалось бы в противном случае сохранить мальчишку в живых и что теперь делать Ворону? Братцы-князья как пить дать вырвали бы под корень семя возвращенцев, чтобы и духом их не пахло.

– Замуж тебе нужно.

– Знаю, – отвернулась. – Скоро и на меня, лебедицу, упадет черный коршун.

– Тебе бы с бабой постарше поговорить, а ты с дуболомом время теряешь, – усмехнулся возвращенец, оглаживая бороду. – А что же твое счастье, за которым гналась?

– Времени почти не осталось. Очень сложно все. Ровно за тенью бегу, догнать не могу. Запуталась. Где правильно, где неправильно? Я плоха или хороша? Каждый мой шаг на этой земле полит чьей-то кровью. Завтра утром опять сорвусь в дорогу. А догоню ли?.. Ну догоню. А дальше что?.. Устала.

Ворон косил исподлобья, и Верне мерещилось, будто соратник видит многое, даже то, что не слетело с языка.

– Мой отец говорил: «Метания хороши в седле коня. Ты мечись и раздваивайся, а жеребец пусть скачет вперед».

– «…мечись и раздваивайся. А жеребец пусть скачет вперед…» – шепнула, пробуя мудрость на вкус.

– Замуж тебе надо, – повторил Ворон и, упреждая возражение, добавил: – По-настоящему замуж, да с ложа не вставать несколько дней до кровавых пузырей на спине, локтях и коленях, да чтобы ноги потом седмицу тряслись. А железные цацки – в чулан, в сундук.

Встала с крыльца, шепча: «Мечись и раздваивайся. А жеребец пусть скачет вперед…»

– Пойду Пластуна повидаю.

Ворон кивнул, хлопнул пониже спины и поднялся в терем. Трапезная ждет…

Выступили рано утром на рассвете. Едва прыгнула в седло, успокоилась. Дорога Безрода лежит дальше на запад. Неси, Губчик, вперед, метания в седле уже ничего не значат. Болтала с Пластуном до конца его смены, затем он пригласил к себе, и удивилась до самой глубины души, когда всей толпой – Пластун, она, семеро телохранителей – ввалились в избу. Даже рот раскрыла. Не ожидала. Вы только гляньте!

Зазноба. Стоит и тревожно выглядывает в сени. Родила, младенец на руках спит. Пластун даже не смотрит на бывшую благоверную, а та просто пожирает его глазами. Испуганна. Сражение в тереме не прошло для нее даром. Так и не оправилась. Глядит настороженно, отовсюду ждет подвоха, мир открылся для нее в неожиданном свете. Все это время не понимала, с кем жила и что таится внутри мужей, хоть первого, хоть второго. Да, знала, что оба мало похожи на сладкий леденец, но даже в страшном сне не предполагала, что станется, если обоих вывернуть наизнанку. И вызверятся в мир страшные зубы, и ощетинятся вовне мечи и ножи, и кровища хлынет во все стороны, и неузнаваемо станет то, что знала не один год. Словно рвала чертополох в толстых рукавицах, а тут полезла в колючки голыми руками. Хи-хи, ха-ха, вои – такие, вои – сякие! Вот тебе и хиханьки-хаханьки, доигралась, красотка. Пластун беременную бабу пожалел, оставил при себе, но не простил и ничего не забыл. Смотрит на него, как собачонка, взгляд ловит, а парень зубами скрипит. Перейдет Зазноба невидимую границу, он и озвереет. Отправит к родителям.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});