Тадзимас - Владимир Алейников

Стихи его все скажут сами за себя. Надеюсь, рукописи целы. Из написанного им вполне можно составить большую и серьезную книгу. Пусть речь идет сейчас хотя бы о двух-трех публикациях, и то хорошо.

Губанов был очень значительной фигурой в поэзии шестидесятых годов – и, вовсе не печатаясь, оказал сильное влияние на многочисленных молодых стихотворцев. Работал Губанов неистово, постоянно был в напряжении. В последние годы он как бы «ушел с горизонта», уединился, завел было семью, – а стихи и поэмы все появлялись. В чем-то был он схож с Высоцким, недаром в свое время они мгновенно нашли общий язык. Но теперь что говорить? Человек он был исключительно талантливый.

Вот адрес его родителей: Москва, Кунцево, ул. Красных Зорь, дом 37, кв. 116. Телефон [phone].

Вы поэт, Евгений Александрович, и стихи ваши всегда очень связаны с человеческими вашими поступками. И я твердо верю, что вы сумеете сделать что-нибудь решительное, важное, светлое памяти Леонида.

Желаю вам всего самого доброго. ...

Владимир Алейников.

29 сентября 1983 года.

Письмо я написал – и отправил. Ответа – не было.

Ничего, на что я так надеялся, – то есть евтушенковской помощи с губановскими публикациями, – тоже не было.

И Губанова, друга, – не было. Но поэзия его – жила.

Жива поэзия – и в ней Губанов жив. Такой, каков уж есть. Чей дар – от Бога. Жива поэзия – и света в сентябре достаточно, чтоб вспомнить о былом и ясно вдруг увидеть: это – живо. Живет – и все тут. Существует. Есть. Звучит высокой музыкой былого.

…Вспоминаю зарю свободного книгопечатания.

Послесловия мои к изданным наконец книгам друзей – это, по существу, портреты людей, которых я давно и хорошо знал, творчество которых всегда было мне дорого – и остается таковым для меня в нынешние дни, на склоне столетия нашего.

Приведу здесь, пожалуй, некоторые из них.

О Юрии Кублановском. (Книга стихов «Оттиск». 1990. Издание второе, исправленное и дополненное. Первое издание: Имка-Пресс, Париж, 1985. Издание осуществлено за счет средств друзей автора.)

В дни, когда возвращается друг…

Нет ни охоты, ни надобности оговариваться – через силу, понимая всю нелепость, даже чудовищность такой оговорки: приезжает на время. Ведь не «из дальних странствий возвратясь», как в неведомые нам мифически-романтические времена, этаким капризным и своевольным баловнем судьбы, навидавшись всякого, вдосталь помотавшись по миру и, конечно же, не на шутку стосковавшись по дому. Какая там романтика! Где она, идилличность, дозволенность ртутного перетекания, передвижения через условные границы? Наша эпоха – иная, скажем так, все остальное – за этой инакостью, не нужны комментарии, опыт велик, и сейчас не до иносказаний, ибо правда былого и настоящего жива собственным светом.

На родину – не на побывку ведь, не в отпуск, не в роли туриста или «допущенного» до въезда, до пребывания в родных пределах лица. На родину всегда только возвращаются. Впрочем, с нею, несмотря на известные жизненные обстоятельства, и не расстаются – сердцем, душою. Дух един, несгибаем и вечен. Примеров светлого возвращения – при жизни ли, после смерти ли, – предостаточно.

И Юрий Кублановский, принужденный покинуть родину семь лет назад, не мыслит себя вне России. Говорю это прямо, потому что знаю: да, это так и есть.

Словно некое зеркало было разбито вдребезги тогда, в конце сентября восемьдесят второго, – да только не самим поэтом, а кем-то другим, вернее, другими, – разбито так, чтобы неповадно было, чтобы и осколков не собрать, чтобы как в темечко – сзади, негаданно, с маху, дабы рухнул вниз лицом в стекла, в ошметки целого, истек болью и кровью и уже не встал, – но разбивали-то другие, вот и переиначилось жутковатое старое убеждение в семи годах несчастья, обернулось новым, трагическим, конечно, но исполненным крепости, гордости, честности здравым смыслом, – и встал человек, и стал еще более осознанно жить, и – сказал. Ибо дарованную свыше речь – не отобрать, не убить, не спрятать.

И нынешнее возвращение поэта – обильными публикациями в отечественной периодике, изданными в зарубежье книгами и этой вот первой выходящей на родине книгой, наконец – въяве, вживе, – событие значительное, неминуемое, закономерное.

С Юрием Кублановским мы накрепко сдружились осенью 1964 года. Вместе учились на отделении истории и теории искусств исторического факультета МГУ. Вместе жили в унылой комнате студенческого общежития. Вместе знакомились с представителями тогдашней неофициальной нашей культуры, открывали для себя Москву, иногда путешествовали.

Оба стали лидерами СМОГа – замечательного, уже легендарного содружества молодых поэтов, прозаиков, художников, – а потом, наряду с нашими товарищами, вынесли всю тяжесть разгрома и травли, испили свои немалые дозы из круговой чаши последствий, омрачивших на десятилетия благословенную нашу молодость. Оба мы были приезжими, я – из Кривого Рога, Юра – из Рыбинска, но как-то сразу, буквально с первых же дней жизни в столице, стали мы везде, где любили поэзию, своими, были приняты, вхожи в такие дома, в такие собрания единомышленников, куда чужим вход был заказан, – опять-таки характерная черта той поры.

«Слово звучит лишь в отзывчивой среде», – сформулировал некогда Чаадаев. Такая среда, слава богу, у нас была. Она поддерживала, питала. Очевидно, и мы питали ее, давали импульсы, токи, говоря проще – были позарез нужны. Отсюда и взаимопонимание, и доверие, и определенная раскрепощенность. Типичная для тех лет богемность существования была еще не отягощена страхом, метаниями по стране, поисками пропитания, пристанища, отклика.

Десятилетие спустя в стихах, обращенных к Юре, словно предвидя грядущее, я писал: «Да прославится зрячее око, из листвы создавая мосты, чтобы впрямь оказаться далеко, где не ждут от кочевий ключей и не мучит кошмар-соглядатай, где не прячется в гуще ночей Кублановский – сверчок бородатый».

А тогда, в шестидесятые, и бороды мы еще не отрастили, и надежды на то, что все образуется, перемелется, было побольше. Хотя, убежден, жертвенность, подвижничество и творчество как единственно верный путь спасения в общей неразберихе каждый из нашей плеяды – Леонид Губанов, я, Юрий Кублановский, Аркадий Пахомов, Саша Соколов и некоторые другие – осознали рано и навсегда.

Годы шли, и Юра, угловатый юноша, наивный и восторженный, ранимый и открытый, вытянулся, возмужал, сформировался как личность, оброс бородою, потом появилась и седина. На смену тонким, грациозным, полным артистичности, тайны, игры, недомолвок, обаяния, предчувствий ранним стихам с их ломким, но таким неповторимым голосом – пришли стихи совсем другие, с их синтезом, с их безмерной болью и с тем уникальным, совершенно особенным реализмом, который становился отныне основополагающим в творчестве Кублановского, ибо в сих строках дышала сама история страны.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});