Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

«Что скажешь ему? – размышлял Василько, глядя на прожженный в нескольких местах кожух Саввы. – Он хочет, чтобы я утешил Матрену, а нужно ли ей мое утешение? Оницифора не вернешь, татар прочь не прогонишь. Все желают, чтобы я помогал и утешал: Савва, крестьяне, воевода, князь… Никто только обо мне печаловаться не желает. Все молвят: дай! Но никто не скажет: возьми! Ведь Савва не вспомнил обо мне, когда я метался, будто лютый зверь на цепи, после исчезновения Янки; крестьяне не погнали бояр, когда те оболгали меня и повязали, но вспомнили обо мне, когда их детям потребовалось тепло и кров. Выходит, чем более о себе радеешь и менее думаешь о других, тем спокойней и свободней живется на белом свете. Как зол и коварен мир, как лукавы и переменчивы люди. Да пропадите вы пропадом, сгиньте под татарскими саблями! Дайте дорогу младой, еще не испорченной поросли!» Лицо его сделалось строже, глаза холоднее, голос тише.

– Навещу, Савва. Навещу. Как только полегчает немного на прясле, так навещу Матрену и утешу, Олюшку приласкаю и с тобой изопью добрую чашу, – бесстрастно сказал он.

– Ты сходи, Василько, поговори с Матреной, – еще раз попросил Савва, не потому что не верил Васильку, а потому что хотел убедить его, как необходима сейчас Матрене поддержка. – А у нас на прясле столько сегодня христиан постреляно, – поспешно сообщил он и стал перечислять имена убитых и израненных посадских, упоминая, где они жили, и особенно отмечая тех, кого должен быть помнить Василько.

– Вы своему воеводе скажите, что не бережет он людей, – молвил Василько – Ты на прясле особо не показывайся, а то и тебя достанет татарский гостинец. Полезут татары на стену, тогда и потчуй их крепко-накрепко. А перестреливаться с ними – дело пустое. Они сегодня даже из реки на мое прясло стрелы метали, да бьют без промаха и, что чудно, не целятся, окаянные!

– Как ты с рабыней поладил? – поинтересовался Савва.

– Продал! – буркнул Василько и поднялся со скамьи, показывая Савве, что торопится. Глядя в спину покидавшего горницу Саввы, Василько внезапно вспомнил то добро, которое сделал Савва для него и матери, а также какой раньше Савва был сильный и неунывающий муж, что казалось, кого-кого, а Савву не обломаешь. И от того, что с ним сделала жизнь, как быстро постарел Савва под натиском навалившихся бед, как одинок он сейчас в своем горе, Васильку стало нестерпимо жалко его и так стыдно от осознания, что был неприветлив сейчас с дорогим и близким человеком и даже не удосужился узнать, где сейчас находится Матрена, что он решил догнать Савву и как-то смягчить свою черствость.

Он выбежал на крыльцо и увидел того, кого менее всего хотел видеть. Перед крыльцом на коне восседал грозный воевода.

Глава 53

Всю ночь над Москвой, рекой, полями и лесами светило багровое зарево. Оно заполонило полнеба и утром сошлось с еще трепетным и робким рассветом. Зарево учинилось от множества огней татарского стана и горения окольных сел, починков и деревенек.

По небу быстро и бесшабашно неслись пухлые тучи. Иногда они расходились, тогда взору открывалась бездонная странно розовеющая синева.

Лес, удивленный и потрясенный от вчерашних беснований, просыпался медленно и нехотя. Там, где рассвет касался его затаившихся вершин, просматривались темно-зеленые навершия елей. Они как бы всю ночь лезли розно на небосвод, да так и застыли у самого его края, испугавшись зарождения нового дня.

В воздухе явственно пахло гарью. Изредка зловеще покрикивало воронье. Москва молчала, но на городских пряслах стояли люди; они наблюдали за полусонным движением татарского стана и ждали приступа.

Василько тоже ждал приступа. Ему было зябко. Но не столько потому, что утренний сиверко холодил тело, скованное в тяжелые и тесные брони, сколько от мысли, что вороги уже занесли над его головой острый меч. Там, за рекой, они были зримы и бесчисленны (вон сколько их сидят подле костров, прячутся в шатрах, расхаживают между тучными табунами коней и множеством повозок). В их действиях просматривалась уверенная неторопливость, словно ведают они, что Москве от них никуда не деться и через несколько дней они будут пировать на ее холмах. Они не знали Василька; для них он всего лишь беспокойная пчелка, которую нужно раздавить, дабы полакомиться медом. Опьяненные желанной и близкой добычей, они только поморщатся от его предсмертного укуса, досадливо прихлопнут и забудут о нем.

Другие вороги Василька засели в Кремле. Им известна его поступь и сила; для них он будто заноза, сидящая в холеном и гладком теле, которая все напоминает о себе и вызывает желание побросать все дела да в лихорадочном исступлении вырвать ее с болью и кровью. Вороги в Москве коварнее татар, они нанесут смертельную язву из-под полы.

Ночью Василько крепко побранился с воеводой Филиппом. Брехались, как два цепных кобеля. Филипп первым налетел на Василька. Лаял его многими поносными речами, наказывал немедля выметаться со двора Тарокана и грозился спустить на молодца свою закованную в брони богатырскую дружину.

Но крестьяне за Василька встали, Тароканово подворье покинуть отказались, пеняли Филиппу, что не блюдет их, держит в тесноте, в холоде. Филипп от такого согласного напора приуныл и поскакал прочь несолоно хлебавши. Вслед ему раздались смех, бранные слова и полетели комья снега.

«Чудно, – размышлял сейчас Василько, – еще вчера казалось, что с сельчанами у меня крепкое размирье и никто, ничто нас не сблизит. Как быстро оно порушилось». Поэтому он не так остро ощущал свое одиночество, притупились обида, подозрение и ощущение обреченности. Ему хотелось верить, что крестьяне даже простили ему убиение Волка.

Но остался горький осадок от ночной свары с воеводой. Слишком распалился он, так распалился, что не заметил, как перешел на негожую, недостойную для него брань. Остаток ноченьки крестьяне куражились, а он хмурился и помышлял о том, что за наезд на подворье Тарокана и брань с воеводой придется заплатить немалую цену.

Василько попытался смягчить сердце Филиппа. К воеводе был послан Ананий с каменьями драгоценными Тарокана. Ананий вернулся под утро и поведал, что воевода дары принял. Но на вопрос Василька: «Отложил ли воевода нелюбье?» отрок отмалчивался и прятал глаза.

Ананий тоже в это время находился на прясле. Его не столько занимал вид пробуждающегося татарского стана, сколько удручал последний и строгий наказ воеводы Филиппа, хозяина его юной жизни. Ведь он послан воеводой к Васильку не подмоги ради, а для догляду. То Вышата надумал, нашептал воеводе, что нужно приставить к Васильку человека, и на Анания указал. А по силам ли Ананию сдерживать буйный нрав Василька, о том не помыслил.

При взятии Тароканова подворья Ананий сидел на прясле и даже смотреть внутрь града опасался. А когда к Тайницкой понаехал сам воевода, прятался отрок на верхнем мосту стрельни. Все ожидал, что призовет его воевода и спросит, показывая тяжелой десницей на вытоптанный и разоренный купеческий двор: «А ты где был? Почему о разбое не доложил?», и, не дожидаясь ответа, примется пребольно стегать плеткою. Страшен он в гневе, воевода, бояр не жалеет, а уж собственных холопов и подавно.

Воевода со срамом отьехал, Ананий совсем закручинился. Уже верхний мост стрельни ему не всласть, веселье крестьян жалило, как стрела татарская, и было неведомо, то ли оставаться на прясле, то ли бежать к воеводе и поплакаться, понаушничать?

Он испытал облегчение, когда услышал из уст Василька: «Пойдешь к воеводе. Скажешь ему, что низко кланяется Василько, просит забыть обиды да каменья драгоценные взять!» Спешно покинул прясло. Сума, на дне которой лежали завернутые в ширинку каменья, била его по бедру. Думал только о том, как встретят его Филипп и обширный красный воеводский двор.

Там, за огородом, у самого тына, стояла покосившаяся избенка, в которой жил Ананий с матерью и где простился с ней навеки, когда ее до смерти зашиб за малую провинность лютый ключник.

Для него господский двор был воистину красным, но не столько от замысловатой красоты строений, сколько от крови холопской, от многих незаслуженных обид и побоев.

Перед высоким крыльцом господских хором Анания встретил сам Вышата. Стоял, широко расставив ноги, подбоченясь и недобро, мстительно скалился. Он ни слова не сказал Ананию, только бил отрока наотмашь по бокам и голове, да, больно вцепившись толстыми пальцами в загривок, поволок в хоромы. Впихнул в горницу, бросил под ноги сидевшего на лавке воеводы.

Филипп, узнав о дорогих поминках Василька, поморщился и небрежно кивнул Вышате. Вышата так судорожно и торопливо рвал суму с пояса Анания, что повалил отрока на пол.

– Зачем на нем зло срываешь? – попенял Вышате Филипп.

У Анания от этих слов горюч камень с души свалился. Он уверился, что уйдет от господина живым и невредимым, и верным псом смотрел на тяжелое и задумчивое лицо воеводы.