Мифогенная любовь каст, том 2 - Павел Пепперштейн

Поэтому инстинктивно, как только представилась возможность менять место жительства, он сам добровольно двинулся на Север, в места сплошных лагерей, и там чувствовал себя он в большей безопасности. Он твердо знал, что все годы войны был совершенно безумен, но как доказать свою невиновность, не знал и потому понимал, что надо ему отсидеть. А чтобы не сесть по-настоящему, надо самому посадить себя. И все же, довольствуясь скудной едой и однообразной унылой работой в краях, где почти никогда не светило солнце, он жил здесь вольняшкой, находился на привилегированном положении.

Как-то раз, проходя вдоль стен пересыльной тюрьмы, он услыхал крик из окна: «Эй, там, на воле!»

— Вот обещали мне Покой и Волю. И выполнили, — усмехнулся Дунаев, вдруг вспомнив войну. — Был я несколько миллионов лет в Покое. А теперь вот на Воле.

Воля простиралась вокруг него снегами, темными небесами, занесенными снегом складами, заборами с колючей проволокой, полустанками. Воля была сторожкой и собаками, с которыми он обходил вокруг склада.

Вскоре группа уголовников из числа находившихся на поселении совершила налет на склад. Незнаев чуть не погиб, чудом остался жив. Это происшествие еще больше пробудило в нем Дунаева. Его хотели убить — и не убили. Давно он уже жил в этих краях и знал все правила — в таких случаях в живых не оставляют. Но в тот момент, когда ему приставили дуло ко лбу, он вдруг вспомнил войну, вспомнил, что был «колдуном». На долю секунды ему захотелось поверить, что все это происходило в действительности.

— Вы что, ребята, — сказал он уголовникам пресно, без всякого выражения. — Я за вас войну воевал.

Но внутренне он произнес другую фразу, которую сам не понял, как бы пришедшую из другой жизни, из другого сознания.

Потом он никогда не смог вспомнить это мелькнувшее в его мозгу заклинание.

Уголовники избили его, связали, забрали ключи и заперли в сторожке. Милиция вскоре их нашла. Его привели, показали ему ребят в наручниках, сидящих на лавке вдоль стены. Он кивнул:

— Это они.

— Сука! Мы ж тебе жисть сохранили! — крикнул один.

Дунаев и бровью не повел. Он догадывался, что не они сохранили ему жизнь, а странная фраза, мелькнувшая в его уме.

Постепенно в их глухомань стали просачиваться сведения об общем смягчении, об оттепели, о критике культа личности. Пошли амнистии, реабилитации. Людей стали тысячами выпускать из лагерей. Дунаев вспомнил, что у него есть жена и что она была при расставании беременна. Окольными путями, осторожно навел справки (у него появилось много знакомых среди амнистированных). Выяснилось, что жена умерла, а дочка растет у чужих, в одном семействе. В 1957 году, когда уже сильно дышало привольем, когда дочке его должно было вскоре исполниться шестнадцать лет, Дунаев написал ей первое письмо. Написал быстро, не задумываясь. Один человек, знакомый сторожа Незнаева, отсидевший полные двадцать пять лет, уезжал домой в Днепропетровск и оттуда обещал отправить письмо. Называя себя в этом письме «волшебником», Дунаев сам не знал, зачем он это делает — то ли он шутил, то ли вспоминал свое безумие времен войны, то ли пытался угадать потаенные мечты девочки, не знающей своего отца и в глубине души, возможно, лелеющей надежду, что этот неизвестный отец — герой или волшебник. Он написал письмо торопливо, неловко, потом хотел исправить ошибки и сгладить стиль, но не стал, и последующие письма писал уже специально в той же косноязычной манере, с ошибками. Зачем? Ведь он вовсе не разучился писать грамотно, но он искажал стиль и почерк из осторожности. Он писал эти письма в толстых вязаных варежках, достигая одновременно двух целей: почерк становился грубым и разъезжающимся, и к тому же на бумаге не оставались отпечатки пальцев.

Он немедленно отказался бы от авторства этих писем, если бы «дело всплыло». Посылал он их тоже с большой осторожностью, с оказиями, давая верным друзьям, чтобы они бросали их в почтовые ящики в разных городах Советского Союза.

Ему просто, по-человечески, хотелось поддерживать хоть какое-то сообщение с дочерью, пускай одностороннее и эфемерное, но он прятался за маской «волшебника», по-прежнему боясь установления его подлинной личности и обвинений в дезертирстве.

Потом произошло событие, которого следовало ожидать и которое заставило его прекратить писать эти письма. Он все-таки сел. Впрочем, не случилось того, чего он так боялся — его не разоблачили, не вскрылось, что он был парторгом Дунаевым, его не обвинили в измене Родине, что означало бы — пиздец. Нет, он сел нормально, в качестве Никиты Незнаева, сел по уголовному делу, за хранение краденого. Обвинение было ненадуманным: он действительно как-то незаметно сошелся с некоторыми амнистированными уголовниками, даже подружился кое с кем. По иронии судьбы один из них находился в группе, которая совершила нападение на Дунаева, и этого парня, единственного из этой группы, не расстреляли (парень был тогда несовершеннолетним) и вскоре выпустили по амнистии. Люди из этой среды, как правило, доверяли Дунаеву (Незнаеву) и, занимаясь воровским делом, часто прятали слам у него в сторожку, платя ему положенную в таких случаях долю. Человеком он считался надежным, вскоре за ним закрепилась почетная кликуха Сторож.

Сиделось ему хорошо, даже весело, так как впервые за послевоенный период появилось оживленное и постоянное общение — и чуфиряли, и пускали дым, и хохмили, и рассказывали байки. Дунаев обходился солеными матерными анекдотами. Его уважали все больше — за каменное выражение лица, за холодную и грязную похабщину, за твердые принципы, за невозмутимость. Называли в глаза Сторожем (нередко с подобострастием), а за глаза — Незнайкой. Фамилия-то у него была Незнаев, и он оправдывал это данное ему имя: на все каверзные вопросы ровно отвечал «Не знаю». О Стороже говорили, что с ним что хочешь делай, хоть режь его всего, он никогда не выдаст, где спрятан слам — «Не знаю», и все.

— Незнайка — кремень, — говорили уголовники.

Даже в лагере он чувствовал себя по-прежнему «на воле». Воля была просто-напросто свободой от безумия: голова его была пуста и чиста, мысли просты, глаза видели снег, сокамерников, вертухая, небо, лопату, кружку с чуфирем, татуировку на руке и так далее. Однообразием своей жизни он наслаждался, как песней. Он вышел на свободу через шесть лет, в 1963 году.

В разгаре стояли сладкие и привольные шестидесятые годы. Работал на разных работах, продолжая в основном придерживаться северных широт. Но связи с блатными уже не терял и продолжал хранить и прятать краденое. Чему-то он все-таки научился в своем бреду — как вещички спрятать. Стал мастером в этом деле.

В разных местах имелись у него тайники, нычки, квартиры, снятые через подставных лиц. Глухие домики и неказистые дачи. Дело ширилось. Он действовал осторожно и больше не попадался. Получал долю с хранения, а если заказчики гибли или шли под вышак, весь товар оставался ему. Хранил и рыжье, и стекло, и паленый лаваш, и шмутье, и антиквариат, и марафон, и даже произведения искусства. Сам не крал.

Таким образом, у него появились деньги. Много денег. Появились также несколько новых паспортов и удостоверений личности, на разные имена.

Все то, что происходило с ним во время войны, в состоянии глубокого умопомешательства, он не то чтобы не мог вспомнить, а просто не хотел. Ему было стыдно вспоминать это, он тщательно скрывал, что сходил с ума, что бредил без передышки пять лет войны. Вообще скрывал все, что касалось его настоящего прошлого. Говорил, что воевал, был ранен в голову, до войны жил в деревне. И все.

Только иногда, изредка, то или иное воспоминание, непрошеное и дикое, выскакивало из глубин его души. В период, когда вся страна, затаив дыхание, следила за полетом Гагарина, он порою с невероятной остротой вспоминал космос, бездонный холод, жидкий огонь солнечного сгустка, едкий свет далеких планет и тишину — такую бесконечно-глубокую, такую полную и неисчерпаемую космическую тишину, что легкий ледяной шорох в капиллярах его замороженного тела превращался там в дикий оглушающий грохот.

Эти воспоминания приходили всегда посреди ночи, когда он внезапно просыпался, и ему казалось в те минуты, что его тянет туда, в космос, в ледяной творог, что ему было там хорошо, что он там был дома. В те мгновения он завидовал Юре Гагарину.

Окидывая в эти ночные тревожные и зыбкие часы мысленным взором все то, что пережил он за время войны, в помутнении рассудка, он убеждался, что диагноз «расстройство памяти», поставленный ему медиками в Брянске, недалек от истины — он действительно почти ничего не мог вспомнить, ничего, кроме нескольких эпизодов, имевших место в самом конце войны. Из пестрых каскадов галлюцинаторных приключений, что выпали ему на долю, в памяти осталось только несколько разрозненных образов, никак не связанных друг с другом. В этих сценках присутствовала яркость, в них тек даже какой-то свежий и едкий сок, но этот яркий сок струился где-то далеко-далеко, и его нетрудно было стряхнуть одним движением ресниц — несколькими брызгами он падал в темноту и исчезал. Он помнил бесчисленные лица святых, составлявшие Необозримое Облако, в этих лицах и в том, как они смотрели на него с небес, было нечто действительно незабываемое, неописуемое. Особенно ясно помнились ему странные свежие царапины на их лицах, легкие, тонкие, яркие, как будто все они перед тем, как предстать перед Дунаевым, игрались с котенком. И Дунаев иногда думал, не он ли был этим котенком, который в те времена по глупости и по молодости лет еще не научился прятать когти.