В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

ли на это начальство.

– Опять же – чистосердечное раскаяние?

– Да.

– Так сказать, под медицинской пыткой? Выкручивание рук, да еще к тому же больных?

– Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?

– Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк.

– Не хочу даже слышать такого. <…>

– Смотрите, Гелий Иванович, как бы вы не передумали, когда это будет хуже.

– Вы имеете в виду, что мне станет еще хуже?

„Ну, Гелий Иванович, все может быть“»[33].

Но было уже поздно. Когда диагноз был, наконец, верно поставлен, операцию делать было уже бессмысленно: метастазы были повсюду. Через три месяца Гелий умер.

«Июнь – в разговоре с близкими и друзьями врач Снегирёва часто повторяет: «Положение не улучшается только из-за того, что после удаления опухоли на месте операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда – паралич». В ответ на предложение использовать иностранные онкологические препараты: «Что вы, совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная».

Украинский КГБ считал, что добился большого успеха. Бумажка Снегирёвым была подписана и опубликована уже не только в «Вечернем Киеве», но и в «Литературной газете» и мне о ней в письме в тюрьму упоминает Игорь Александрович Сац. Но на самом деле в этой борьбе победил Гелий Снегирёв. В свои последние три месяца в Октябрьской больнице он успел, смог надиктовать жене записки об умирании в тюремной камере. Эти записки, «Как на духу…», напечатанные в журнале «Континент» вместе с его «Романом-доносом» представляют собой, вероятно, самый чудовищный по своей выразительности памятник коммунистическому режиму, его демагогической, античеловеческой идеологии и кровавой природе.

Известный украинский писатель, не побоявшийся все потерять, ставший председателем Украинской Хельсинкской группы и отсидевший за это семь лет в лагерях Мыкола Руденко назвал Гелия национальным героем Украины. Но еще Гелий Снегирёв – великий, вероятно, один из самых трагических русских писателей и неотъемлемая часть трагической советской истории. Году в 1977-м Игорь Александрович Сац в одном из писем в тюрьму написал мне, что в «Литературной газете» появилась статья какого-то киевского литератора Гелия Снегирёва о Некрасове, и, вероятно, ее автор – редкий мерзавец. Сац не был знаком со Снегирёвым, не знал, что подпись под этой написанной в КГБ статьей получена у умирающего, а я не успел ему все это рассказать. Но, собственно говоря, от меня с первых же дней ареста требовали того, ради чего убили Снегирева.

В 1987 году мне пришлось писать некролог Виктору Некрасову для газеты «Русская мысль». Не могу забыть, как трудно мне было заставить себя избегнуть напоминания уже покойному Виктору Платоновичу о том, что он посмел назвать Гелия человеком не очень сильным, «не из стали», да еще дважды – и в некрологе, и в предисловии к тюремным запискам «Как на духу…». Но можно заметить, что и Некрасов, стоявший «у смерти на краю» в Сталинграде, и я в своих непростых тюрьмах и близко не испытали той смертной муки, в которой погибал Гелий Снегирёв, а потому неизвестно, как бы вели себя на его месте.

«Легкой жизни он просил у Бога,

Легкой смерти надо бы просить».

Глава X

Елена Боннэр и Сергей Бондарин

К числу близких друзей Елены Георгиевны Боннэр я никогда не относился. Хотя виделись мы с ней довольно много. И оттого что я не входил в круг ее близких знакомых, и по причине семейных правил Лёлей я ее никогда не называл, как это делали все остальные, – всегда называл Еленой Георгиевной, всегда был на «вы».

До моего второго ареста (в 1983 году) я встречался с ней всего пару раз. И всегда совершенно случайно. Объединить воспоминания о ней с записками о Сергее Александровиче Бондарине я решил не только по общности их московско-одесской среды, не только потому, что именно инициатива Бондарина стала причиной давнего – с 1964 года – моего знакомства с Еленой Георгиевной, но главным образом потому, что главные книги Бондарина и Боннэр остаются непрочитанными и непонятыми.

Результатом активной деятельности на факультете журналистики стал мой перевод на заочное отделение. И тут более-менее неожиданно мне была предложена весьма торжественная должность. Предложение исходило от выпускника факультета журналистики, которого я довольно плохо знал. Мне предлагалось занять должность ректора Института общественного мнения при газете «Орловский комсомолец» – социологические исследования тогда вошли в моду.

Выпускник, предложивший мне этот пост, Володя Муссалитин, сразу после окончания университета стал редактором «Орловского комсомольца» – большой областной газеты. Что такое Институт общественного мнения я, честно говоря, представлял себе плохо. Но была договоренность, что у меня раз в неделю будет своя полоса в газете – как был «Алый парус» в «Комсомольской правде».

Человек я был относительно академический. Единственное, что мне было понятно, – хорошо бы напечатать там что-нибудь до того в СССР не опубликованное. Я понимал, что для «Орловского комсомольца» нужен какой-то советский поэт. По возможности приличный, но все же советский. Я был знаком с Кавериным. Он порекомендовал меня вдове Заболоцкого, у которой была «Золотая книга». Мы с ней долго обсуждали возможную публикацию, но оказалось, что ни одного неопубликованного стихотворения у Заболоцкого в этом окончательном своде стихов нет. Тогда я расширил поиски.

C. Телингатер.

Портрет Сергея Бондарина к книге «Гроздья винограда»

Среди моих знакомых был сейчас почти совершенно забытый – Елена Георгиевна его хорошо знала – прозаик Сергей Александрович Бондарин, проведший, по-моему, 12 лет в лагере и ссылке за то, что ему, морскому офице ру, в 1944 году пришло в голову создать какой-нибудь новый журнал – и он сказал об этом своему приятелю. Я полагал, что из всей одесской, тогда очень популярной плеяды – Бабеля, Катаева, Олеши, Ильфа и Петрова – Бондарин был самым чистым и ясным человеком и, конечно, одним из лучших прозаиков. Его жену, Генриетту Савельевну, упоминает в своих (тогда очень популярных) записных книжках Илья Ильф загадочной, а потому всем памятной фразой: «гей ты, моя Генриетточка». Через много лет Сергей Александрович мне сказал: как повезло Сахарову, он женился на Люсе Боннэр. По-одесски они все называли ее Боннэр. И очень любили. Из трех известных своими мужьями и пьесой «Три толстяка» сестер Суок у Лидии Густавовны сын Всеволод погиб на фронте, у остальных сестер не было детей. И во всем этом семействе Нарбутов, Шкловских, Олеши, Багрицких Елену Георгиевну – подругу Всеволода Багрицкого – обожали.

Однажды Сергей Александрович показал мне фотографию, подаренную ему Константином Георгиевичем Паустовским с уважительной