Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Ты поймешь про себя, кто ты есть на самом деле, сказал ей Артур.

Лорен и так знает ответ: толстая, некрасивая, раньше срока постаревшая, с телом, обезображенным родами… что еще нужно знать о себе?

Ах да. Она – честная женщина. Верная жена и любящая мать.

Фред Хэррис недоуменно смотрит на портье:

– Я думал, номер оплачен еще на трое суток… а господин Коллман обнулил мой счет… а больше он ничего не просил передать?.. Письмо? Да, спасибо, я спущусь через десять минут.

Быстро пробегает глазами: «…Наш милый розыгрыш немного затянулся… у всякой шутки есть свои границы… глумление над памятью…» – и, скомкав, выкидывает в корзину.

– Я могу оставить свой чемодан на несколько часов? – спрашивает он и через пять минут выходит из «Шангри-Ла» – полосатый костюмчик, тоненькие усики, довольная улыбка.

Как же назывался тот бар, куда мы ходили с Коллманом третьего дня? – вспоминает Фред. – «Пей до дна», точно. Дюжина китайских девчонок, за деньги готовых на всё – и готовых заплатить любые деньги, чтобы поскорее убраться из Гонконга. Я еще подумал, что может получиться неплохой бизнес – подписать европейских геев спасать китайских проституток от надвигающихся коммунистов. Политкорректно, безопасно, а парни еще и подзаработают. Себе брать 20, нет, 30 % комиссионных… минус оплата билетов и оформление документов… если успеть оприходовать хотя бы десяточку – будет нормальный навар.

Фред просит портье написать название бара иероглифами и вызвать такси.

Ничего, думает он, сорвался самолет – отыграемся на девчонках. Кстати, на себя я возьму самую сладкую, похожую на эту – как ее? – Тамми Су!

Длинные ножки, маленькая грудка – все на месте.

«Боинг» взлетает. Гигантская металлическая птица отрывается от земли и спустя минуту превращается в сверкающую точку в голубом, как в детстве, небе.

Зачем я прилетела сюда, думает Лорен. Чтобы увидеть брата, немножко развеяться, вспомнить то, о чем не могла себя заставить думать уже много лет. Уж вовсе не для того, чтобы узнать, что случилось над Японским морем четырнадцать лет назад.

В конце концов, всегда есть вопросы, на которые я никогда не узнаю ответа. Дала ли Тамми профессору Розенцвейгу? А если дала, удастся ли ей сбежать, пока китайцы не прикрыли выезд?

Увижу ли я когда-нибудь Артура?

Узнаю ли, кто я есть на самом деле?

Лорен усмехается. Все-таки она врач и знает, что иногда так и не удается поставить правильный диагноз. Или удается слишком поздно, когда уже ничего не изменить.

Лорен засыпает, и ей снится, будто этот «боинг» тоже падает в океан, разваливается в воздухе на тысячу серебристых кусочков, и Лорен летит в их сверкающем ореоле – одно головокружительное мгновение – молодая, свободная, невесомая…

* * *

Одинокая кляча резво бежит по мостовой. Возница в высоком цилиндре, два тусклых фонаря по бокам фиакра. Внутри двое: юркий щеголь с усиками и в котелке и немолодой грузный мужчина. Глаза его полуприкрыты, лицо усталое.

– Было нелегко, месье, – повторяет молодой, – ох, как нелегко. Пришлось заплатить тройную цену, все ж таки дело знаменитое, не абы кто. Но зато – все как вы хотели, лучшее окно, вид – как в царской ложе. Считай, что в Оперу сходили.

Мужчина не отвечает.

Фиакр останавливается у облезлых деревянных ворот. Щеголь дает вознице монету, помогает своему спутнику выйти и условным стуком барабанит в калитку. Открывает женщина, закутанная в темный клетчатый плед. Щеголь передает ей несколько купюр, которые она внимательно пересчитывает при свете уличного фонаря.

Все трое входят во двор, потом в подъезд. Женщина зажигает лампу и поднимается по лестнице. Мужчины идут следом.

Наверху, отдернув кружевную занавеску, она открывает окно, и холодный ночной воздух наполняет комнату.

– Лучшее окно, – говорит женщина, – когда все закончится, просто уходите. А я спать.

Мужчина опирается рукой на оконную раму. Он тяжело дышит – то ли подъем слишком крут, то ли дают себя знать две последние бессонные ночи. Он выглядывает: напротив – кирпичная стена со слепыми глазницами окон, перед ней – люди, окружившие конструкцию из дерева и металла, сто с лишним лет назад придуманную, чтобы сделать казнь гуманней, ставшую символом Революции, а потом – заурядной машиной для убийства.

Мужчина неподвижно стоит у окна. Он ждет.

Они появятся только под утро. Щеголь давно уснет на не застланной постели и не увидит, как рассветные лучи слабо вспыхнут на штыках солдат. В голове процессии, как всегда, будет идти священник, затем двое под руки выведут осужденную. Она откажется поцеловать крест, и перед тем как ее пристегнут ремнями к деревянной плахе, на секунду поднимет голову.

Там, наверху, в распахнутом окне, почти у самого неба, она увидит замершую фигуру своего постаревшего любовника, мужчину, с которым уже давно навсегда простилась; подумает, что это всего лишь видение, и даже успеет удивиться.

22

1996 год

Форма круга

Наше представление о городе всегда несколько анахронично, и потому Буэнос-Айрес представлялся мне загадочным городом трущоб и библиотек. Возможно, он и был таким когда-то, но сегодня мало что напоминает город, любимый по книгам, прочитанным в те годы, когда трудно было помыслить о столь дальнем путешествии.

Надо сказать, что моя поездка была вовсе не туристической. История, предшествовавшая ей, обычна для тех бурных лет: на исходе московской перестройки несколько друзей затеяли совместный бизнес, но через несколько лет выяснилось, что один из них слишком вольно отнесся к общим финансам и потратил все деньги на девушек и другие развлечения. Кредиторы и бандиты начинают преследовать партнеров незадачливого предпринимателя, и им остается только бежать.

Я был одним из таких беглецов. Латинская Америка всегда представлялась мне идеальным местом для бегства: чувствуешь себя если не бывшим нацистом, то каким-нибудь Артюром Рембо.

В первый вечер, бросив вещи в гостинице, я углубился в лабиринт улиц, слишком непохожих на те, которые рисовало когда-то мое воображение. Впрочем, болезненное возбуждение, вызванное многочасовым перелетом, не оставляло мне другого выхода – я не мог заснуть и решил побороть джетлаг алкоголем, совершив ночную прогулку по барам. Вопреки подспудному ожиданию, танго вовсе не доносилось из любой двери: музыкальный ассортимент был вполне интернационален. Я налегал на текилу – из напитков, знакомых мне по Москве, это был географически самый близкий к Буэнос-Айресу.

По мере того как я напивался, город нравился мне все больше. Девушки хорошели, в мужчинах проступали черты легендарных гаучо, которыми были в лучшем случае их прадеды. Я переходил из бара в бар, пока усталость не сбила меня с ног в небольшом полуночном розовом кафе. Я опустился за столик в форме круга и понял, что на сегодня мое ночное путешествие окончено. Я заказал текилу и только после второй рюмки вдруг заметил, что в колонках играет танго «Эль Чокло»: мотив, известный каждому советскому школьнику, знаменитая одесская песня про пивную, открывшуюся на Дерибасовской. Много лет назад подруга, понимавшая по-испански, сказала, что сюжеты у песен тоже схожи. Какая, в самом деле, разница, пьяно думал я, Одесса или Буэнос-Айрес? Море, порт, кабаки, матросы, девицы. Да еще евреи. И, кажется, диктатура – но тут я был не слишком уверен. Одну и ту же историю можно рассказать на разных языках, поместив героев в разные времена и страны, – и это, конечно, не случайно, потому что… потому что…

Я, видимо, задремал, хотя мне казалось, что всего лишь на секунду положил голову на скрещенные руки. Очнувшись, я заметил, что мелодия поменялась, а напротив меня сидит старик в мятой шляпе и старой куртке. Он был словно отполирован временем и сразу понравился мне. Почему-то я подумал, что он – символ моего, давно исчезнувшего Буэнос-Айреса.

Я поздоровался, исчерпав половину своего словарного запаса на испанском. Старик улыбнулся и ответил по-английски. Я предложил текилы, он согласился. Мало-помалу мы разговорились.

Я, как мог кратко, рассказал свою историю: друг-предатель, исчезнувшие деньги, бандиты-кредиторы… Рассказывая о своих злоключениях на чужом языке и в чужом городе, я подумал, что в реальности герои столь любимых мной аргентинских рассказов были, скорее всего, похожи на московских братков.

– А когда ты вернешься? – спросил старик.

– Не знаю, – ответил я с пьяной беспечностью, – может – никогда. Если вернусь – меня запросто убьют. Останусь здесь.

– Трудно жить вдали от родины, – сказал старик, – а еще труднее – умирать.

Мы помолчали, официант принес еще текилы, мы выпили, и старик рассказал историю, которую я попытаюсь передать, стараясь сохранить безыскусное очарование его повествования.