Притяжение Андроникова - Коллектив авторов

Благодаря телевидению сохраненное и доступное для многих искусство Андроникова несколько поступилось этой своей живой изменчивостью. Оно зафиксировано, то есть остановлено. И теперь сам Андроников может посмотреть на него со стороны. А мы можем внимательно всмотреться в его секреты.

Он помнит интонации, общее движение рассказа. Но главное – он помнит то, как думают его герои. Чтобы такое запомнить, нужно проникнуть в чужой характер и постичь самую его суть, «зерно», как называли это в Художественном театре. Андроников схватывает именно «зерно». Теперь в любой момент характер может ожить, подать голос и начать действовать. Автору остается выбор ситуации, на долю исполнителя приходится своеобразное управление персонажем. «Мне приятно придумывать новые эпизоды», – говорит писатель Андроников. Как исполнитель некоторые свои рассказы он может продолжать бесконечно. Точка ставится лишь ввиду определенного регламента или естественно закругленного сюжета. <…>

Андроников не «играет» естественность, но хранит ее. Более того, он занят тем, как ее художественно выразить даже в самой скромной репортажной передаче. Потому так интересен (не случаен) каждый его жест в кадре.

Безусловно, это своеобразный, неповторимый театр. Потому и напрашиваются театральные термины: «зерно», «предлагаемые обстоятельства», «атмосфера» и т. п.

По существу, каждый рассказ, будь то «Ошибка Сальвини», «Земляк Лермонтова» или «В гостях у дяди», – это жизнь перед телекамерой в самых разных «предлагаемых обстоятельствах», сменяющих друг друга. И об атмосфере Андроников не повествует, не подбирает ей особых эпитетов, он берет ее на себя, живет ею и нас погружает в нее именно таким способом. Атмосфера у могилы Лермонтова, к которой Андроников пришел после целого дня, проведенного в Тарханах, – это одно. Больница, в которой лежит старик Остужев, – совсем другое. Грузинский дом, где два старика принимают приехавшего из Москвы племянника, – другое самочувствие: и глаза Андроникова другие, и пластика, и даже, кажется, возраст.

Этот театр можно в похвалу ему назвать театром представления: актер-автор представляет многих своих героев. Но это и театр переживания – в той мере, в которой переживание возможно внутри рассказа. Иначе не назовешь рассказ «Тагильская находка», где точнее и живее, чем в любом спектакле и фильме, воссоздано едва ли не все окружение Пушкина в дни его предсмертных страданий и гибели. Статья критика об этом справедливо названа «Пушкинская роль Андроникова», хотя создатель этой «роли» ни в коей степени не посягнул на то, что требовалось бы в обычном театре, – на перевоплощение. Он передал трагизм пушкинской судьбы, создав и сыграв ее окружение. Как сказано в той же статье, «образ поэта создается не приемом, а болью рассказчика, который не смеет подойти к Пушкину, страдает за него и заражает страданием нас».

В руках Андроникова, кажется, немногое – частные письма, семейная переписка Карамзина. Он их читает, комментирует. И мы попадаем в прошлый век, в тот самый его роковой год, в те его месяцы, наконец, в тот день, когда не стало Пушкина. Этому предшествует обычная жизнь: люди живут светскими обязанностями и заботами, сообщают друг другу новости. Танцуют на балах. Мелькают и исчезают в толпе многие и разнообразные лица – друзья Пушкина, враги его, отдаленно знакомые, приятели, двор, свет. Жуковский, Вяземский, Карамзины, Натали, Дантес, царь. То сходятся, толпятся, что-то совместно рассматривая, то расходятся, то обнаруживают какую-то связь между собой, раньше нам неизвестную, то так же неожиданно открывают роковую отдаленность и общественную несвязанность; и в этом хороводе, в самом центре его – безнадежное одиночество Пушкина, не только в обществе врагов, но, что самое печальное, в обществе друзей. Как отметил критик, это – «обстоятельство, неизвестное нам по спектаклям о Пушкине».

«…Если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне это скажешь. Меня не испугаешь. Я жить не хочу». Андроников резко выделяет эти слова, сказанные Пушкиным Данзасу по пути с дуэли. Мы задумывались, конечно, над этим, если вообще задумывались о судьбах русской литературы. Но Андроников пронзил нас еще раз этой болью, на наших глазах пережив ее сам. Среди многих его телевизионных ролей – серьезных, смешных, забавных, острохарактерных – одна стала трагической. И зрительское волнение, ею вызванное, было равносильно трагическому спектаклю.

В «Тагильской находке» он стер многие хрестоматийные представления. Сильнейшим моментом в этом смысле стало стихотворение Лермонтова «На смерть поэта», венчающее рассказ. «Погиб поэт, невольник чести…» – первая ваша ассоциация касается вовсе не Пушкина и не Лермонтова, а собственного школьного детства и собственного давнего самочувствия. Забытое, оно мгновенно всплывает в памяти: вы отвечаете урок у доски и боитесь забыть следующую строчку. Навеки в школьном ритме остались в наших головах строки: «Погиб поэт, невольник чести…» Но вот те же самые стихи читает с экрана Ираклий Андроников. И происходит чудо – не будем бояться этого слова, оно вполне в природе искусства и его восприятия. Мы притихаем и слушаем, думаем и волнуемся. Знакомые слова, но их поэтический смысл открывается в контексте истории, в сплетении чьих-то судеб, к которым (и это самое удивительное) мы, сегодняшние телезрители, каким-то образом по-новому оказались причастны. Фильмы о Невском проспекте как бы собрали воедино многие секреты телевизионного мастерства Ираклия Андроникова и самого автора представили в новом свете.

Сегодня всем известен облик Ленинграда и его главной улицы. Многие даже помнят, как начинается знаменитая повесть Гоголя: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге…» Чугунные кони на Аничковом мосту, шпиль Адмиралтейства, колоннада Казанского собора – в миллионных тиражах книг, картин, открыток, репродукций все это запечатлено, увековечено и размножено. Что нового можно об этом сказать?

Но вот по телевидению были показаны «Невский проспект», а потом – «Память о Невском».

Чуть отступя от начала (уже перечислены многие имена архитекторов, рассказано, как при Петре Великом началась и пошла через болота Невская перспектива, уже оператор с нескольких точек показал ширину улицы и уходящую в бесконечность ее длину), и вот тут, отступя от начала, голос Андроникова за кадром произносит: «Самое старое здание на Невском – дворец богачей графов Строгановых…» Собственно, здесь – начало рассказа. Андроников знает, что интонацией можно создать как бы несколько «начал» – начать, слегка увлечь; потом дать понять, что главное еще не тронуто; потом как бы по кругу подойти к этому главному с другой стороны – и опять не дотронуться до него. И наконец, на глазах у слушающих как бы выбрать лучшую, самую интересную дорогу к этому главному и тогда уже начать по-настоящему. Все эти маленькие секреты мастерства видны, если именно с точки зрения мастерства внимательно разглядывать фильм о Невском проспекте. Голос Андроникова притягивает к знакомым домам, именам, фактам. Он организует их в свой сюжет и заставляет смотреть и слушать так, как вы этого еще, кажется, не делали. Действительно, дивились ли вы тому, что приземистое здание дворца Строгановых будто легко отделяется от мостовой (от набережной, если смотреть с другого берега Мойки) и устремляется вверх, хотя в то же время стоит на земле устойчиво и крепко; а множество деталей – колонны, лепные львиные морды, кованые решеточки и т. п. – вблизи поражают своим количеством, почти перенасыщенностью, но стоит перейти на другую сторону улицы – и все это словно тает в воздухе, растворяется, сливаясь в некое невесомое, волшебной рукой сотворенное целое. Волшебника звали Бартоломео Растрелли, но, как рассказывает Андроников, мальчиком этот человек приехал в Россию и на русский лад был окрещен Варфоломеем Варфоломеевичем. «В Петербурге прожил всю жизнь, в Петербурге и умер».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});