Море, море - Айрис Мердок

Какова бы ни была причина, ясно одно: что-то кончилось. Моя новая, моя вторая любовь к ней в своем зените казалась высокой и прекрасной даже без иллюзий, когда я увидел ее жалкой, сломленной и все же готов был лелеять, сделать ее своей и отдать ей себя, и ощущать ее как источник света, даже если мне суждено было потерять ее навеки, как оно и случилось. Где теперь этот свет? Он погас, да и был разве что блуждающим болотным огоньком, а мое великое «озарение» — просто вздором. Она исчезла, она ничто, для меня она больше не существует, и выходит, что я действительно сражался за призрак Елены. On n'aime q'une fois, la premiere. Ох, сколько глупостей я натворил в поддержку этого дурацкого галлицизма!

Что же вызвало перемену, только ли неотвратимый ход времени, который так незаметно и равнодушно изменяет все на свете? Где-то я написал, что смерть Титуса «испортила» Хартли, испортила просто потому, что она его пережила. Да, но у меня и в мыслях не было винить ее за это. Виною тут скорее какая-то демонская порча, которая постепенно все разъела, а исходила, казалось, от нее, без ее ведома, так что ради нее, ради меня нам пришлось навеки расстаться. И теперь она мне видится навеки изуродованная этой порчей — неопрятная, опустившаяся, грязная, старая. Без всякой ее вины. Если можно говорить о чьей-то вине, так только о моей. Это я выпустил на волю своих демонов, и прежде всего гидру ревности. Но теперь моя храбрая вера, твердившая: «Какой бы она ни была, я люблю ее, и только ее», померкла и угасла, и все свелось к банальности и безразличию, и я знаю, что в глубине души принижаю ее, как почти все мы умышленно принижаем всех, кроме себя. Даже тех, перед кем мы искренне преклоняемся, нас порою тянет тайком принизить, как нас с Тоби потянуло принизить Джеймса — просто чтобы удовлетворить здоровый аппетит наших драгоценных «я».

Но боль, конечно, не прошла и не пройдет. Наше поведение подчинено условным рефлексам, звонит звонок — и мы выделяем слюну. Такое поведение тоже характерно для нас. По ассоциации можно изгадить что угодно; можно весь мир закрасить черной краской, хватило бы только ассоциаций. Стоит мне услышать, как лает собака, и я вижу лицо Хартли, каким видел его в последний раз, когда оно страдальчески искривилось, а потом вдруг утратило всякое выражение. Точно так же, стоит мне услышать музыку Вагнера, и я вспоминаю, как Клемент, умирая, оплакивала собственную смерть. Более горьких, более изощренных мук не выдумать ни в аду, ни в чистилище.

Очень насыщенная неделя. Завтракал с мисс Кауфман и договорился о водворении ее матери в комфортабельный и дорогостоящий дом для престарелых. Платить за ее содержание там буду, видимо, я. Выходит, я все-таки свернул на путь святости? Посидел в баре с Розиной. Она подумывает о политической карьере. Уверяет, что воздействовать на людей красноречивыми выступлениями очень легко. Видел Алоиза Булла и Уилла Боуза. Они звали меня вступить в их новую компанию. Отказался. Ходил на просмотр ужасающих картин Дорис. Завтракал с Розмэри. Она сказала, что история с Мабель, кажется, рассосется. Получил еще одно письмо от Анджи. Ездил в Кембридж в гости к Банстедам, которые не устают гордиться своим удачным счастливым браком и своими красивыми, умными детьми. Обедал у Лиззи и Гилберта. Гилберта называют «ведущей фигурой зрелищного бизнеса текущего года». Говорили об Уилфриде, и Гилберт проявил подобающую скромность, возможно — притворную.

Я должен кое-что сказать о Лиззи. На этих страницах я был к ней несправедлив. Однако же я сохранил ее письма, а хранить чьи-то письма — это всегда что-то да значит. (Почему, хотел бы я знать, Хартли сохранила мое последнее письмо, но не прочла его? Наверно, ей просто нужно было поскорее куда-то его деть. Длинное письмо не всегда можно быстро уничтожить, в этом я в свое время убедился.) Я перечитал письма Лиззи, приведенные выше. В то время я их воспринял как безудержный вздор и самообман. Теперь я нахожу их трогательными, даже умными. (Неужели я, впервые после Клемент, ощущаю недостаток в поклонниках?) Поскольку Гилберт теперь так занят и знаменит, я чаще вижусь с Лиззи наедине. Я регулярно приглашаю ее завтракать и наконец уговорил не стряпать дома. А это почти во всякой дружбе очень важный этап. Вдвоем нам спокойно и весело. Мы много смеемся и шутим, не обсуждаем никаких серьезных вопросов, и ее красноречие, возможно, значит для меня больше, чем для нее самой.

«Моя любовь к тебе наконец-то утихла. Я не хочу, чтобы она разгорелась пожаром… если б могла страдать сильнее, страдала бы сильнее… в конце концов ты должен воспринять нас как своих детей… Нежность, абсолютное взаимное доверие, и контакт, и правда — это с годами становится все нужнее… Не будем швыряться любовью, не так часто она встречается. Неужели и теперь, когда близко старость, мы не можем любить друг друга как свободные люди, без этой страшной жажды обладания, без надрыва и страха?.. Не влюбленность, а любовь, вот что важно. Пусть отныне не будет больше ни разлук, ни жажды обладания, ни уловок. Пусть между нами навсегда воцарится мир, ведь мы уже не молоды… Люби меня, Чарльз, люби достаточно…»

Лиззи и Гилберт действительно счастливы вместе, как она и сказала в своем первом письме, а я не поверил. «Все как-то сразу стало просто и невинно». Его известность ничего тут не изменила. У меня всего лишь прибавилось возможностей бывать с Лиззи наедине, а это, мне кажется, ему приятно. В сентябре он уезжал на Эдинбургский фестиваль, где Алоиз Булл ввел его в новую передачу. Взбодренный любовью британской публики, он теперь боится меня куда меньше, чем прежде. И Лиззи тоже. Возможно, лев стареет и когти его затупились? Как бы там ни было, я замечаю, что Лиззи без малейших усилий, без каких-либо обсуждений и разговоров, даже без упоминаний о половых отношениях стала тем, чем была когда-то и чем, по ее словам, хотела быть всегда — моим ребенком, моим пажом, моим сыном. Вот так исполнились желания хотя бы одного из действующих лиц этой повести.

Лиззи страшило, что, если она вернется ко мне, любовь обернется для нее рабством. Она боялась этой мучительной зависимости одной человеческой психики от другой. Жалею ли я, что этот страх отпустил ее? Да, тот злобный деспот, что сидит во мне, об этом жалеет. Как это она сумела? Может быть, ей тоже пришлось заново проиграть свое чувство, заново все перестрадать, чтобы преобразить его. Только выходит, что ей это удалось, а мне нет; она преобразила свою любовь, а я свою попросту умертвил. Может быть, я оказался тем испытанием, которому суждено было очистить ее любовь от всего наносного? Нет, это уж какое-то слишком возвышенное соображение! Может быть, от ужасов этого лета просто оборвалась какая-то нить, Лиззи устала. Все мы друг для друга потенциальные демоны, но изредка близкие отношения бывают избавлены от этой участи. Кажется, мои отношения с Лиззи избежали ее, по какому-то милосердному соизволению, без всякой заслуги с моей стороны, помимо моей воли. Наверно, мы оба устали и рады отдохнуть вдвоем.

Мы касаемся и целуем друг друга, большего нам не надо. Как я уже говорил в самом начале, я в отличие от современного героя не наделен особой сексуальностью. Я могу без этого обходиться, и обхожусь, и прекрасно себя чувствую. Оглядываясь на свою жизнь, я должен сознаться в чем-то, что, несомненно, посрамило бы современного героя. У меня было не так уж много любовниц, и не все женщины, которых я домогался с успехом, удовлетворяли меня в постели. Конечно, были и исключения: Клемент, которая меня всему научила. Жанна. А как оно было бы с Хартли?

Мы с Лиззи никогда не говорим о Джеймсе, и сейчас это как будто уже и не важно. Словно самый факт их знакомства у обоих нас изгладился из памяти. А между тем в каком-то, может быть, и безобидном смысле Джеймс оторвал меня от Лиззи, выхолостил наши отношения. Может быть, это как раз и есть то милосердное соизволение, основа нашего душевного покоя? Демоны, посланные возмущать нашу дружбу, убиты все до единого. Я о них не горюю. Порой, когда мы с Лиззи молча обмениваемся улыбками, мне сдается, что и она, возможно, думает о том же.

Опять была эта боль в груди, которую я впервые почувствовал в Шрафф-Энде, когда пытался принять ванну на кухне. Побывал у своего доктора, но он все свалил на какие-то «вирусы».

Иногда сижу и думаю, кому мне оставить свои деньги. Пожалуй, пора понемножку от них избавляться. Я уже послал чек Буддийскому обществу и еще один — в фонд защиты мира имени Арбелоу, а в ближайшее время намерен сразить своей щедростью Эразма Блика по случаю его женитьбы. Его «Гамлет» все еще не сходит со сцены, я все еще его не смотрел. Восточное добро я скорее всего целиком отдам в Британский музей, книги они могут забрать хоть сейчас. А стихи Джеймса завещаю Тоби Элсмиру. Почему я так спешу всем распорядиться? Или мне кажется, что я скоро умру? Нет, конечно, но все-таки это купание в Минновом Котле, как видно, не прошло для меня даром, причинило мне какой-то вред, не физический, а вроде как душевный. Я совершенно здоров, я не чувствую признаков старости, но замечаю, что люди начинают ко мне относиться как к «пожилому человеку», а в этом, несомненно, отражается то, каким я сам себя ощущаю. Мне преподносят подарки — растения в горшках, куриные консервы, справляются о моем самочувствии. Так какое же у меня самочувствие? Розмэри подарила мне полдюжины фаянсовых мисочек для супа.