Чёрная пешка - Александр Лукьянов

В него уперлись бессмысленные взгляды и его не поняли.

В "Возрождении" быстро исчезали закрепленные в этикете выражения вежливости и доброты, которые в прежней, "материковой" жизни смягчали конфликты. Редко звучало "спасибо", зато постоянно слышалось: "идиот", "пошел в зад", "заткнись, скотина!" Даже при ответе на самый нейтральный вопрос ответы всегда облекали в наиболее грубую форму. "Сиреневые", происходившие, как правило, из интеллигентной среды, здесь не упускали случая выплеснуть плохое настроение.

Успехи в зачистке сознания будущих подданных Империи поражали. Всеслав заметил, что у "сиреневых", которых называли "выпускниками" и которые надеялись в ближайшие недели покинуть карантин, появилось нечто вроде частичной потери памяти. Для заключенных барака №2 с месячным стажем было реальным исключительно то, что творится внутри "Возрождения". Прежняя жизнь ими воспринималась как биография какого-то знакомого и вместе с тем совершенно постороннего человека. Вселенная за границами колючей проволоки становилась для "выпускников" мнимой, о ней знали, но ее не воспринимали. Все воспоминания о семье, близких, жизни на материке уходили. Узники забывали то, что не изглаживается из памяти - имена родителей, название родного города. Поначалу это вызывало у "сиреневых" беспокойство, боязнь полной амнезии и потери рассудка. Ужас усиливался, если оказывалось, что узники неспособны рассуждать объективно. Поэтому многие поначалу старались вспомнить школьные и институтские курсы. Любопытно, что лучше всего в подобных случаях вспоминалось нечто бесполезное, давно зазубренное: имена средневековых монархов, даты их правления и тому подобное. Подобные упражнения в итоге опять же способствовали впадению в детское состояние психики.

Если недоедание делало людей апатичными, то недосыпание приводило их в возбуждение. Заключенного же следовало лишить малейших признаков агрессивности. Но как? Идеальнейший способ - обратить ее на себе подобных, а затем жестоко наказать за её проявление. Ежедневно в 2 часа 50 минут[129] дребезжал на удивление громкий звонок. Заключенные, разбуженные дребезгом звонка, срывались с мест после короткого, тяжелого, лишенного сновидений отдыха. Они выпрыгивали из постелей, и спавшие на верхних полках, суетясь, начинали уборку. Им мешали соседи снизу, требуя не топтаться по их полкам, хотя избежать этого было невозможно. Они раздраженно подгоняли верхних, торопясь сделать то же самое. Соседи сбоку ругались не меньше, потому что при заправке одной из постелей часто сминалась соседняя. Таким образом, отчуждение от ближнего, такого же заключенного, формировалась очень успешно с самого утра. Всеслав оценил эффективность простого приема: "Каждый за себя".

-Все должно быть вылизано до блеска. -скрипучим голосом занудливо вещал костлявый и белобрысый береговик-десятник, поигрывая резиновым хлыстом, -Одеяла и подушки - выравнивать, чтобы поверхность постели была совершенно гладкой. Черные полосы были должны сливаться в одну линию на всех одеялах. Скамьи расставлять вот по этой доске пола так, чтобы они стояли строго по прямой линии. Когда захочу, буду проверять расстановку с помощью артиллерийского прицела. Шкуры со всех спущу, если вдруг замечу отклонение хотя бы на волосок! Видите носовой платок? Белый? Так вот, провожу им по стене, смотрю и... Так, ну ладно, все в порядке... Но если увижу хотя бы пылинку - смотрите пункт о спускании шкур.

Слова десятника не были пустым бахвальством. В лагере наказывали не только того, кем были недовольны. Экзекуции могли подвергнуть и весь отряд заключенных, где числился нарушитель. Иной раз наказывали даже заключенных целого барака. Был случай, когда и весь лагерь расплатился за проступок одного узника. Поэтому и "зеленые", и "сиреневые" пристально наблюдали друг за другом и, что называется, "в зародыше" подавляли всякие попытки нарушить режим. В лагере каждый второй становился даже не доносчиком, а, скорее, кем-то вроде ябедничающего малыша, хотя доносительство никак не вознаграждалось стражниками, не давало никаких привилегий и не спасало проштрафившегося от перевода в "зеленые".

У "сиреневых" было в распоряжении 15 минут для того, чтобы встать, навести порядок в бараке, посетить уборную и выстроиться на плацу. Всеслав понял и то, почему для ночного отправления естественных нужд в бараке стоял оцинкованный бак с крышкой, а днем для этого предназначался туалет на двадцать мест. Утром к нему выстраивалась очередь. У всех заключенных были проблемы с желудком из-за непривычной пищи, привыкания к местной воде и постоянной нервной напряженности. В туалет необходимо обязательно успеть. Ведь, если тебя прихватит в неурочное время, придется униженно выпрашивать у стражника разрешение сходить в туалет. Всласть поиздевавшись, он может позволить. А захочет - так и не позволит. Так что утром обязательно следовало успеть. А очередь так, чтобы не услышал охранник, шипит проклятия тем, кто задерживается. И здесь шла пропитка отчуждением, которой должно хватить на целый день. "Ловко!" - признал Всеслав.

Той же цели служила искусственно созданная нехватка умывальников и толпы желающих попасть к трем усталым парикмахерам (бритв, конечно, в личном пользовании не было), механически скоблившим щеки заключенных тупыми безопасными лезвиями в старых оправах. У узников постоянно проверяли, вымыты ли руки перед входом в столовую, чисты ли ноги и шеи перед сном, нет ли щетины на подбородках. Проводили обследования обуви и постелей. Казалось бы, все правильно: необходима чистота в местах большого скопления людей. Да и особых наказаний для проштрафившихся, как будто, не предусматривалось: вымыться под холодным душем и просохнуть на крыльце, стоя голым навытяжку. Но в душе наказанного, низведенного до уровня ребенка, сгущались стыд и унижение. Tabula rasa.

И в "Возрождении" самым действенным способом формирования чувства детской беззащитности были не столько расправы, сколько постоянные угрозы расправ. За проявление "ха-сиреневыми" неприязни друг к другу и мелкие конфликты стражники карали. Всех - и мужчин, и женщин выстраивали, нарушителю приказывали снять штаны и секли перед строем. Все происходило как-то казенно и обыденно. Под розгами наказуемые не умирали, пару десятков ударов выдерживал каждый. Но после порки что-то исчезало в душе. В глазах наказанного появлялось выражение нашкодившего ребенка, которого все время есть за что, есть кому и есть как наказать.

За драку стражники без всяких разговоров срывали нашивку и перегоняли виновника под навесы "зеленых". Поэтому узники вбивали отрицательные эмоции внутрь себя, замолкали, прекращали общаться с обидчиками. А так как в роли невольных обидчиков так или иначе оказывался каждый, очень скоро исчезли даже малейшие предпосылки для возникновения дружбы или хотя бы простой привязанности. Психика все более становилась "чистой таблицей", пригодной для последующего письма. Tabula rasa. Каждый за себя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});