Голем и джинн - Хелен Уэкер

— У тебя такие же глаза, как у нее, — сказал мужчина, заглянув ему через плечо. — И такие же волосы.

Мальчик улыбнулся ему в ответ, но все-таки продолжал смотреть на карточку с некоторым сомнением. Вытащив из одеял руку, мужчина обнял его за худые плечи.

Только однажды, на пятый день рейса, странный пассажир вышел на палубу. По-прежнему не выпуская из рук саквояжа, он на несколько минут опустился на скамью и оглядел серый, кипящий белыми барашками океан. Пароход сильно качнуло на волне, и соленые брызги осыпали палубное ограждение. Мужчина недовольно поежился и поспешно спустился в трюм.

Судно, доставившее их из Марселя в Бейрут, оказалось меньше и теснее, но зато рейс был короче, а погода теплее. В Бейруте они сошли на берег, и там мужчина увидел, как бабушка мальчика протягивает ему плитку шоколада, а потом опускается на колени и крепко прижимает его к себе худыми руками.

Пришло время расставаться. Мальчик цеплялся за него, и глаза его были полны слезами.

— Прощай, Мэтью, — прошептал Джинн. — Не забывай меня.

Из Бейрута он через горы доехал на поезде до оживленного и шумного Дамаска, а там нанял погонщика с верблюдом, чтобы добраться до зеленой границы Гуты. Погонщик, принявший его за обычного любителя экзотики, пришел в ужас, когда его подопечный потребовал, чтобы его оставили одного всего лишь с маленьким саквояжем на самой границе пустыни. Джинну пришлось удвоить плату и долго убеждать араба, что все будет в порядке. Наконец погонщик ушел, но уже через час передумал и вернулся за странным туристом. К своему удивлению, он не нашел даже его следа. Как будто пустыня проглотила чужеземца.

* * *

В Центральном парке уже падали листья, окрашивая дорожки в цвета ржавчины и золота. Субботним утром в парке было полно народу: семей с детьми и влюбленных пар, твердо решивших взять все, что можно, от последних погожих дней.

Две женщины — одна очень высокая, другая с детской коляской — не спеша шли по огибающей луг дороге, мимо десятка овец, равнодушно жующих траву. Женщины держались друг от друга на некотором расстоянии и до сих пор шли молча, но тут высокая решилась заговорить:

— Как у тебя дела, Анна?

— Нормально, наверное, — ответила молодая мать. — На улице хотя бы стало попрохладнее. И животик у Тоби уже не так болит.

Молчание.

— Я рада это слышать, но я спрашивала, как дела вообще.

— Понимаю, — вздохнула Анна; они еще немного прошли молча. — Вообще трудно. Я стараюсь набрать побольше шитья и стирки, но Тоби требует столько внимания! Ничего, пока что справляюсь. По крайней мере, на панель еще не вышла.

Тон у нее был легким и даже веселым, но Хава без труда почувствовала за ним настоящий страх, даже ужас перед тем, что однажды ей не останется ничего другого, как торговать своим телом.

Она уже знала, что это бессмысленно, но все-таки сказала:

— Анна, если тебе что-нибудь понадобится…

— Да нет, все в порядке, — оборвала ее девушка.

Хава кивнула. До сих пор ни одна попытка помочь Анне успеха не имела.

— Мы пока справляемся. — Голос ее стал мягче. — А ты? Как у тебя дела?

Теперь была очередь Голема молчать.

— Да так же, как у тебя, наверное, — сказала она наконец. — Справляюсь.

— Я слышала, ты все еще работаешь у Радзинов? — спросила Анна, поняв, что больше та ничего не скажет.

— Миссис Радзин и слушать не стала о том, чтобы меня отпустить.

«Иди и оплакивай его, сколько потребуется, — сказала ей хозяйка. — А потом возвращайся. Для тебя здесь всегда найдется место, Хава, милочка. Теперь мы — твоя семья».

Майкла похоронили на Бруклинском кладбище. На этот раз она пренебрегла условностями и пошла на похороны, не побоявшись косых взглядов старых друзей Майкла, ждавших, что она разрыдается и устроит из похорон спектакль. И Шивы она тоже не устраивала, потому что была уверена: Майкл бы этого не хотел. Полиция провела короткое следствие — ее тоже допросили, и это было не слишком приятно, — но, как и в случае с Ирвингом Вассерманом, они скоро положили дело в папку с другими нераскрытыми преступлениями и занялись боле важными делами.

«Это ведь не твоя вина», — сказала ей тогда Анна, но уверенности в ее голосе не было.

Женщины шли по дорожке дальше. Анна ворковала над маленьким Тоби, который проснулся и начал ворочаться в коляске. Было не совсем ясно, что девушка смогла понять из случившегося в тот день. «Я помню только, как прятала этот твой мешок, — сказала она тогда Голему, — а в следующую секунду ты уже велишь мне бежать». Хава постаралась отделаться короткими расплывчатыми ответами на ее вопросы. Ей не хотелось рассказывать Анне о том, какой беспомощной и бесчувственной та была. Она бы только испугалась, а Голему тяжело было пропускать через себя чужой ужас.

«По крайней мере, от того страшного старика мы избавились», — заметила Анна, и Хава согласилась: «Да, его больше нет». Хотя, конечно же, это не было полной правдой. Пусть и заключенный в кувшин, он все еще оставался ее хозяином, и связь между ними никуда не делась. В моменты полной тишины, когда весь город спал или когда она в одиночестве бродила по парку, Хава еще слышала Шальмана: бесконечный и тонкий гневный вопль, звучащий на самом краю сознания. Сначала он сводил ее с ума, но постепенно она привыкла и стала считать его платой за свое спасение.

Женщины прошли по изогнутому, словно лук, железному мосту и спустились в дикую часть парка. Листья шуршали у них под ногами. Лучи последнего летнего солнца освещали землю, уже начавшую холодеть и засыпать. По спине у Голема пробежала дрожь. Она знала, что зима будет долгой и трудной, так же как знал это парк.

Здесь встречалось куда больше влюбленных парочек, чем в окрестностях проезжей дороги, потому что было куда больше возможностей уединиться. Некоторые явились сюда не только ради невинного флирта, и она неизменно чувствовала их присутствие в густом лесу, за крутыми поворотами тропинки, за поросшими мхом валунами и каменными мостами, — предающиеся незаконной любви пары, одни осторожные и пугливые, другие дерзкие и вызывающие, нежные и грубые, веселые и близкие к отчаянию. Их желание, словно горячий пар, поднималось над разбросанными тут и там купами деревьев.

— А от него что-нибудь слышно? — спросила Анна.

— Что? — вздрогнула Хава. — А, да, он прислал телеграмму из Марселя, а на прошлой неделе — из Бейрута. Сообщает, что доехал. Больше ничего.

— С ним все будет в порядке.

Хава кивнула. Легкомысленная уверенность Анны не передалась ей. Она лучше знала, что ему предстоит.

— А когда он вернется, — не унималась Анна, — как у вас с ним будет?

Хава невольно улыбнулась. Большинство знакомых постеснялись бы задавать такой вопрос дважды вдове, но только не Анна.

— Он же тебе вроде не нравится.

— Мне — нет, а вот тебе нравится. Надо же с этим что-то делать.

— Не так все просто.

— Просто никогда не бывает, — закатила глаза Анна.

Верно, но до какой степени? Она только однажды видела Джинна до его отъезда в Марсель, и сначала эта встреча напоминала их первые свидания: осторожными кругами они ходили вокруг друг друга, не зная, что сказать. Гуляя, они достигли доков на Гудзоне, где в свете электрических фонарей рабочие грузили и разгружали пароходы. «Ты что-нибудь помнишь?» — спросил наконец Джинн, и она ответила: «Все помню». Едва взглянув на его лицо, она поняла, что милосерднее было бы солгать, притвориться, будто не помнит, как он пытался уничтожить ее, но этим путем она уже ходила с Майклом и поклялась себе, что больше никогда на него не вернется. «А если бы я не помнила, ты бы мне рассказал?» Он помолчал, наблюдая за грузчиками, а потом ответил: «Не знаю». Что ж, по крайней мере честно.

А потом постепенно, как будто рывками, они снова начали разговаривать. Он рассказал ей о Салехе, его поврежденном сознании и чудесном исцелении в руках Шальмана. «Ты хорошо его знал?» — спросила женщина, и Джинн с сожалением ответил: «Нет, совсем мало».

«Если бы я не ударила его, возможно…»

«Нет, конец все равно был бы такой же».

«Откуда ты знаешь?»

«Хава, прекрати. Смерть Салеха — не твоя вина».

Да, только правда ли это? Она ведь, несомненно, хотела убить мороженщика и бросилась на него с пьянящей радостью и самозабвением. Насколько легче было бы простить себе все и свалить вину на Шальмана — если бы только не память об этой радости. А Майкл? Когда она стояла у его могилы, ее горе было глубоким и искренним, но как примирить его с удовольствием, которое она испытала, узнав, что хозяин убил ее мужа? Ничего не поделаешь: она никогда не сможет отказаться от той, кем стала тогда, не сможет забыть удивительного ощущения, что просто спала с тех пор, как умер Ротфельд, а теперь наконец проснулась и стала собой.