Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

не мог, что у тебя есть шляпа. Ты знаешь, тебе только розочки в петлице не хватает. — И я уже во всю смеялся, украдкой смахивая слезу.

— Ну хватит потешаться, — шёпотом попросил он и почему-то тревожно оглянулся по сторонам…

В это время московская богема готовилась к отплытию в ночной «круиз»; у капитанского мостика топталась официантка, записывая в блокнот гастрономические и алкогольные пожелания команды. В лучах заходящего солнца их лица порозовели и глаза светились неутолимой жаждой. Андрей долго смотрел в их сторону, а потом его блуждающий взгляд вернулся ко мне, и только после этого я понял, что он совершенно пьян.

— Ты знаешь, что меня удивляет? — спросил он слегка заплетающимся голосом, и, не дождавшись моего ответа, продолжил с некоторым восхищением: — Твоя наглость и полное отсутствие комплексов. Ты настолько увлечён собой, что не видишь вокруг себя людей. Ты просто идешь по ногам без всякой задней мысли.

Я поморщился и тряхнул головой.

— Нажрался?

— Ну-у-у, есть немного, — скромно ответил он, и личико у него стало отрешённое, как у младенца, который сидит на горшке.

Потом он сбил шляпу набекрень и продолжил назидательным тоном:

— Я тут слушал, как ты Ларису Ивановну воспитываешь… — Он наморщил лоб, собрал брови в кучу, и щёки его угрожающе раздулись.

— Нет, уж позвольте… — начал было оправдываться я, но он переехал меня, даже не слушая аргументов:

— Откуда в тебе столько наглости? Кто ты такой? Кто? — Он обжигал моё лицо перегаром, с возмущением выдыхая слова. — Ты пьёшь с ней за одним столом, разговариваешь с ней на равных, а я даже не могу подойти, чтобы взять этот грёбаный автограф. У меня ноги подкашиваются, сердце замирает, подмышки мокнут… Я раньше об этом даже мечтать не мог, и вот она — совсем рядом. Что мне делать, Эдуард?

— Ты чё молотишь, Андрюха? Умом тронулся?

Он тряхнул головой, словно решаясь на подвиг. С него слетела шляпа, но он даже не обратил на это внимание.

— Нет. Не могу. Попроси у неё автограф. Пожалуйста. Я не осмелюсь. Она для меня… — Он запнулся и растерял все слова, а в этот момент Литвинова налегала на «сухонькое».

Я неоднократно встречал в своей жизни мужчин, которые были склонны обожествлять женщин, и я упорно не мог понять их мотивацию — то ли это было следствием авторитарного воспитания матери, то ли это являлось парадоксом Блока, который всю свою жизнь искал «прекрасную даму» для поэтической экзальтации.

Мне было незнакомо подобное отношение к женщине, поскольку я не видел в ней каких-то кардинальных отличий, — Ева была создана не из ребра, а из того же мяса, что и Адам, из тех же мослов и сухожилий. Так какого чёрта ломать божественную комедию?!

— Андрей, ты настоящий герой, — с пафосом заявил я. — Ты прошёл две войны. Про таких, как ты, снимают фильмы. Таких, как ты, пытаются изображать вот эти актёришки… — Я махнул рукой в сторону московских небожителей. — Но у них это всегда получается неправдоподобно, потому что они умеют только тёплого по ноге пускать. Андрюха! Включи голову! Что за плебейство?!

Он отрицательно мотал головой и смотрел на меня рассеянным взглядом.

— В ней нет ничего от Ларисы Огудаловой, — продолжал я шёпотом. — Матёрая, циничная баба, которая прошла огонь, воду и медный трубы. Она любого мужика пополам перекусит. А ты видел, сколько она жрёт и пьёт?

— Замолчи, — прошептал он, опустив веки. — Иди к ней, и пускай она распишется на долгую память.

Он перевернул лежащую на столе фотографию лицевой стороной, где на фоне заснеженных гор улыбался молоденький парнишка, в распахнутой «песочке», в суконной шапке набекрень, с автоматом Калашникова на плече.

— Андрей, ты ставишь себя в глупое положение. Эта фотография бесценна.

— Давай, иди, — подгонял меня Калугин. — Иди… а то руки больше не подам.

В чём был прав старик Фрейд, так это в том, что для многих людей фетиш является противовесом одиночеству и ужасу солипсизма. На фетиш всегда может опереться наш блуждающий в потёмках разум. Человек не может существовать в пустоте — он заполняет её либо словами, либо поступками, либо чувствами, но иногда, при длительном употреблении алкоголя, некоторые ментальные состояния превращаются в паталогическую страсть. Я не знаю, что именно повлияло на Андрея, но в его жизни не могло быть нормальных отношений. Это был самый настоящий фетишист.

— Иди! — приказал он, и я нехотя поднялся: мне жутко не хотелось возвращаться назад и уж тем более о чём-то просить «примадонну», ситуация была щекотливая.

Я подошёл небрежной походкой, криво ухмыльнулся и попросил её дать автограф моему другу. Лариса внимательно выслушала, кивая головой через каждое моё слово, а потом спросила:

— А что же он сам не подошёл?

— Он выпил для храбрости, а теперь ноги не идут, — ответил я.

Она расписалась: «Андрею от Ларисы на долгую память», — передала мне фотографию и мельком глянула туда, где находился Андрей. Я повернул голову в том же направлении, но его уже не было под зонтиком. Я чопорно раскланялся и с достоинством пошёл прочь. Ноги у меня были ватные, а сердце бешено колотилось. По-моему, это называется эмпатией.

— Эдик! — окликнула Мансурова. — Давай сегодня без фанатизма!

Я ничего не ответил и даже не оглянулся; прошёл к центральному входу, где меня ожидал Калугин, нервно раскуривая сигарету. Я передал ему фотографию и сказал:

— Давай сегодня нажрёмся… Как в старые добрые времена.

— Это неплохая мысль, — задумчиво ответил Андрей, и мы отправились в бильярдную.

Там мы уничтожили изрядное количество выпивки и раскатали пару-тройку «московских» партий. Потом Калугин начал разговаривать на каком-то непонятном языке, в котором не было гласных, и начал промахиваться по шару. Я никогда не видел его таким пьяным и не знал как обращаться с этим неодушевлённым предметом.

Я сдал его на попечение охраны и вернулся к бассейну; купил себе холодного пива Miller и с наслаждением приложился к бутылке… А в это время совершенно расслабленный Юрий Романович всё глубже проваливался в шезлонг: его тело становилось всё короче и короче, а ноги вытягивались всё дальше и дальше.

Он был в глухо