Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

может колебаться, опускаясь лишь один раз от своей твердой линии, да и то тогда, когда первым подходит мужчина-покупатель. Стоит ему отойти, купив, как цена снова подскакивает до своей твердой отметки, и со вторым покупателем — неважно, мужчина ли он, — торговец уже несговорчив, стоит на своем… И еще близко к вечеру, когда товар слегка увял, а сам торговец утомился, цены у всех понижаются на одну ступень — время покупательниц…

Бобошо сказал, если помните: ’’Каждый рожден быть собой, и это справедливо”. Здесь чувствуются нотки предопределенности, вера в звезду, как будто один родился перекупщиком, другой посредником, третий поставщиком, и таким должен оставаться, чтобы не нарушать правила, которыми исстари живет базар.

Поставщик — тот, кто выращивает фрукт, и, если он не продал его через посредника перекупщику, а решил торговать сам, он с презрением озирается вокруг, называя перекупщиков трутнями. И напрасно! Поставщик, сделавшийся хотя бы ненадолго, торговцем, выглядит очень наивно и почти всегда проигрывает оттого, что решил свои фрукты продавать сам, ибо забывает, что сорванный плод уже не сочный фрукт, натюрморт, а товар, крепкий, обкатанный, жесткий, звенящий металлическим рублем, — тихая жизнь сада ему уже чужда, он весь в стихии базара… Вечером крестьянин смущенно складывает, сидя в чайном домике, рубль к рублю, прозревая…

Еще есть люди… их так мало, один-два человека на весь базар, поэтому нет названия их профессии, я же называю: художники торговли. Уйгур принял меня за такого художника, надеясь, что я закрашу самые тонкие, лезущие наружу места в его деле с мандаринами.

Что ж, я опять взялся, хотя и давал себе слово не ввязываться. Натура, увлекло… Сплошная игра — и с весовщиками, и на складе у меня хорошо получается. Я убеждаю их, жестикулируя страстно, затем перехожу на шепот, толкаю панибратски в бок, хохочу. Держу про запас поговорку, анекдот, а то и просто непристойность, ибо весовщики падки на обнаженную шутку, с ними целый день только об этом и говори, глядя из окна на торговок, не насытятся.

Я настойчив, но не надменен не требователен, весовщики не чувствуют тяжесть, как сказал Бобошо, я бываю «и мил, и смущен, и по-ребячески трогателен», и они уступают, разумеется, небескорыстно.

Они наконец чувствуют, что я ищу приключения, и хотят посмотреть, чем это кончится. Приключение — страсть не очень-то серьезная для базара.

А кончается как обычно. Наверное, начинаю слишком самозабвенно, ибо где-то на половине дела вдруг становлюсь равнодушным, устаю — и неделю меня не видно на базаре.

Бобошо знает, что у меня бывают приступы, когда обостряется обоняние и мучают запахи, — я держусь подальше от базара.

— Что, брат, опять запахи? — спрашивает Бобошо, глядя на мое одутловатое лицо. — Я так и сказал тому мандарину, что нездоровится.

— Прошу тебя, не показывай больше на меня, — говорю я, уверенный: уйгур остался в выигрыше. Ведь неважно, что я вышел из дела, важно: я удачно и ловко повел, считается, что торговля капризна лишь вначале, любит быть продуманной, потом же катится внутренней энергией, пока не истратит себя всю по пути, давая в финале прибыль.

— Я думал: тебе надо развлечься. Ходил ведь скучный…

— Трогательно, но… Я ведь скучный по натуре, бывает, что и неделями слова не хочется сказать, а потом вдруг понесет… Но теперь все меньше, не возбуждаюсь.

— Я ведь говорил: тебе под стать великое дело. Мандарин, клубника, шиповник, — говорит он с долей презрения, перечисляя плоды. — Они даже меня не увлекают…

Иногда мне кажется, что Бобошо подбрасывает мне такие маленькие дела… Не вводит ли он меня во вкус, не обучает ли, как волчонка? Для чего?

Еще одно базарное суеверие: считается, что удачливым может быть не только каждый торговец в отдельности, но и весь базар в целом, если в нем торгуют из года в год знакомым товаром; от всего нового, необычного базар, говорят, отворачивается, смущаясь, отсюда презрение Бобошо к мандаринам, привезенным издалека. В Бухаре вообще любили торговать одним — «Базар цветов», «Базар циновок», «Шелковый базар»…

— Удивляюсь, вам еще удается безнаказанно ловко свернуть, — сказал сосед К. — Для вас это просто красивая игра, приключение, но ведь для них рискованная работа, сама жизнь, и как они вас не запрезирали?

— Значит, моя игра лишь украшает их тяжкий труд, — говорю я простодушным тоном баловня судьбы. — Делает их базарное существование полным и осмысленным — и это они чувствуют нюхом. Что у торговцев сильно развито, так это безошибочный нюх, не расчетливость, не хитроумие — нет, ерунда…

— Возможно, что вы и наблюдательны, — отвечает сосед К. Теперь он доброжелательнее, раньше же подчеркивал дистанцию, не подпуская, затем слово за слово — и оценил. Прихожу, он сидит в кресле, закутавшись в махровый халат, теплый, как после бани, скучает. Два часа пишет, прогуливаясь перед этим каждый день по одной и той же улице, не сворачивая, а после работы скучает. Я поймал его на скуке — и вот так вошел в дом. Бывает он, как бы спохватившись, становится надменным со мной, а потом расслабляется и опять очень мил, болтает. Это меня усыпляет, и я тоже делаюсь скучным и болтливым, начиная думать, что он такой участливый… совсем теряю голову, а потом жалею. Ну, почему я такой, хочется опереться на его невозмутимость и холодность, а во время одной из таких прекраснодушных бесед я совсем сглупил и сказал:

— У вас, должно быть, связи в издательстве… — думая, что он поможет когда-нибудь с публикацией этих записок.

— Разумеется, — сказал он, — как же без этого?! — И вдруг опять замкнулся отдалившись: — Только я не сторонник… каждый должен в одиночку.

Черт побери, как я жалел, не успокаиваясь весь день. В одиночку? Тем лучше. Посмотрим… Важно понять систему. Теперь многие понимают… к примеру, что деревья живые, — мажут срубленное место чем-то густо-зеленым.

Я уже писал, рассказывая о внешности базара: «На севере глухая стена, там мясной павильон…», надо закончить, ибо какой азиат, чувственный, иррациональный и созерцательный, удержится, чтобы не поболтать о мясе… У меня у самого правило — не есть утром мяса, день надо начинать, будучи достаточно легким, чтобы долететь хотя бы до середины своего дневного дела к вечеру. Я заметил, что и птицы встречают божий день с мякиной во рту, гусеницу откладывают, пряча, а червяк на росе — дурная для них примета.

Павильон белый и просторный внутри, на первом этаже мороженая океанская рыба с довольно хищным видом, дальше говядина. Говядину я стараюсь не есть и вечером, только уж если совсем нечего… Знакомый киргиз шепнул мне,