Святитель Григорий Богослов. Книга 2. Стихотворения. Письма. Завещание - Григорий Богослов

32. К нему же (175)

Хвалит его за терпение и представляет примеры терпения у язычников.

Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаешься бездейственным, потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкой и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даешь нам видеть, то есть борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию – не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть персть; и предоставить телу терпеть, что свойственно ему, непременно, по закону естества, или теперь или впоследствии, имеющему разрушиться, потому что оно умрет, изнуренное или болезнью, или временем; а самому возвышаться душой, возноситься мыслями к Богу и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же нелюбомудрыми в нуждах и изменять своему обещанию. Все исчерпал ты умом своим, все наше и все чужое, как человек, изучивший то и другое, и как наставник других, и из всего собрал себе врачевство для человечества. Но если прикажешь и мне полюбомудрствовать с тобой несколько, то не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля, который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро, по причине превратности и изменчивости нашего естества); но уже перестает быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков, которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке. А посему, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное или мужественно переносили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подходили к нашим, каковы, не говоря о многих, Анаксарх, Эпиктет, Сократ. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, то есть души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от сего; а потом, когда поднесена ему была цикута, принял яд с большим удовольствием, как не смертный напиток, но заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий, и впредь не будешь далеким. Этим-то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава, и сам ты для себя облегчаешь страдания, и нас веселишь, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс. 72:3) и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели.

33. К нему же (177)

Просит не обращать внимания на тех, которые укоряют его, что при расстройстве телесного здоровья остается трудолюбивым.

Укоряют тебя иные, как догадываюсь, что любишь украшать единственное свое достояние и при таком телесном состоянии не покидаешь трудов. В этом ничего нет удивительного; потому что легче любомудрствовать о чужих делах, нежели о собственных своих. А я, если бы увидел, что преступаешь в этом меру, предаваясь трудолюбию или из корысти, или насильственно, то, сказать правду, побранил бы тебя, не устыдясь ни дружбы, ни учености. Если же любишь труды, но не сверх меры, и над чем трудишься, тем пользуешься, как должно, а присоединяется к этому и болезнь, которая не дает тебе покоя и среди забот и уверяет, что и телесное для тебя выше тела, то не могу не побранить тех, которые тебя бранят, а тебя не освободить от обвинения. И сверх того сам себя уверяю, что, как о делах твоих никто не рассудит лучше тебя, – потому что всякий и в своих делах, и наедине и всенародно, тебя же берет себе в учители и советники, – так никто с большим любомудрием не позаботится о душе. Если же охранять и восстановлять телесное здоровье есть дело одного врачебного искусства, кто будет так дерзок и невежествен, чтобы в этом стал тебе предписывать правила? Поэтому не обращай внимания на людей и предоставь им быть галками, которые судят о полете орлов, а сам себя самого и Бога имей советником о болезни и о том, что касается до болезни; и не погрешишь против долга.

34. К нему же (176)

Припоминает свидание свое с ним в Матазе и беседу при чтении 72-го псалма.

Помню наше с тобой свидание, когда в последний раз были мы вместе в моей Матазе, – ибо своим называю и почитаю твое, – помню и любомудрие твое, которому ты предался тогда, о котором воспоминая даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом, обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своем смущении и уврачевывает скорбь. Сколько возможно было, наклонял я толкование свое к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших и из внешних писаний, потому что беседовал с человеком ученым и опытным, притом такие рассуждения внушал Дух и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла; вдруг ты среди разговора, как будто бы получив удар, встаешь, поднимаешь к небу руки и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих человеков, что против воли нашей благотворишь нам, чрез внешнего человека очищаешь внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!» И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навел меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я об этом? Одно всем вопию и проповедую чрез тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек; и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия.

35. К нему же (178)

Извещает о крайнем расстройстве своего здоровья.

Прежде я писал тебе утешительные в болезни письма, потому что ты первый впал в болезнь; а теперь, кажется, тебе уже надобно утешать меня, который почти наравне с тобой страдаю; потому что мы, будучи друзьями, и в этом не должны расходиться. Но лучше сказать, ты уже подал утешение, своим терпением и меня увещевая к терпению.

36. К нему же (179)

О том, чем утешается, страдая в болезнях.

Страдаю от болезни и радуюсь не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать, чтобы не страдать, приобретаю страданием то, что переношу его и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что все, случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины.

37. К Софронию (26)

Просит его покровительства Евдоксию, сыну ритора Евдоксия.

Почитать мать – дело святое. Но у всякого своя мать, а общая всем мать – родина. Ее почтил ты, правда, блистательностью своей жизни во всех отношениях; но почтишь и еще, если теперь уважишь меня, вняв моей просьбе. В чем же моя просьба? Без сомнения, знаешь красноречивейшего в нашем отечестве ритора Евдоксия. Его-то сын, скажу коротко, другой Евдоксий и по жизни и по дару слова, предстает теперь к тебе. Поэтому, чтобы соделаться тебе еще более именитым, будь благоснисходителен к сему человеку, в чем ни попросит твоего покровительства. Ибо стыдно тебе, когда ты стал общим покровителем своего отечества и многим оказал уже благодеяния, а присовокуплю, что и еще многим окажешь, не почтить преимущественно пред всеми того, кто превосходит всех даром слова, не почтить и самого красноречия, которое если не по другому чему, то по тому уже справедливо уважить, что оно восхваляет твои добродетели.