Камень-обманка - Марк Гроссман

Вспомнилась сказка или притча, поведанная ему как-то денщиком-монголом в Урге. В притче говорилось, что гобийский жук любит испытывать судьбу. Он залезает в дорожную колею и ждет: переедет колесо или не переедет? Если задавит, значит, у жука плохая судьба. Не задавит — хорошая.

И Андрею уже казалось, что он поразительно похож на глупого гобийского жука: лезет в колею и гадает — уцелеет или нет?

Вернувшись как-то к Кате в таком настроении, он вздохнул, проговорил хрипло:

— Свет велик, а деваться некуда. И здесь, в тиши века, не высидеть. От голода, а не то от скуки помрем, Катя.

Кириллова ласкалась к нему, жалела:

— Окудлател ты совсем, и рубаха на плечах перегорела… Ну, ничё, рубаха — наживное…

Андрей вяло усмехался, и Катя, стараясь отвлечь его от печалей, предлагала:

— Нешто спеть чё-нибудь…

И выводила детские бездумные песенки, озорные частушки.

Потом просила:

— Теперь твой черед. Ты никогда не пел.

— Голосу нет, — мягко отказывался Россохатский. — Да и невмочь мне, поверь.

— Нет, спой, — настаивала она. — Ныне мне отказывать нельзя, глупенький.

— Ну, коли так — иное дело, — растерянно улыбался Андрей, гладя женщину по огрубевшим щекам. — Вот послушай. Это «Легенда о Марко». Горький написал, русский писатель, очень большой. И стал читать нараспев:

В лесу над рекой жила фея,В реке она часто купалась;И раз, позабыв осторожность,В рыбацкие сети попалась.Ее рыбаки испугались,Но был с ними юноша Марко.Схватил он красавицу феюИ стал целовать ее жарко.А фея, как гибкая ветка,В могучих руках извивалась,Да в Марковы очи гляделаИ тихо над чем-то смеялась.Весь день она Марка ласкала;А как только ночь наступила,Пропала веселая фея…У Марка душа загрустила.И дни ходит Марко, и ночиВ лесу, над рекою Дунаем,Все ищет, все стонет: «Где фея?».А волны смеются: «Не знаем!»Но он закричал им: «Вы лжете!Вы сами целуетесь с нею!»И бросился юноша глупыйВ Дунай, чтоб найти свою фею…Купается фея в Дунае,Как раньше до Марка купалась;А Марка уж нету… Но все жеОт Марка хоть песня осталась…

Андрей замолк, заглянул в синие тревожные глаза Кати, тихо поцеловал ее в висок.

— Это все? — спросила она настороженно, будто хотела понять, для чего Андрей выбрал именно эту песню, и нет ли в словах примет того холода, который может наступить между ними.

— Там есть еще стихи.

И заключил вполголоса, будто читал себе:

А вы на земле проживете,Как черви слепые живут:Ни сказок о вас не расскажут,Ни песен про вас не споют!

— Беспокойно все, — вымолвила Катя, помолчав и догадавшись, что песня закончена. — Нет безгрозья в словах.

— Безгрозья? Для покоя надо стать глухим, слепым и немым. Иначе — как же?

— Можеть, и так… Много всякого сору в жизни. Такой плохой годишка выдался, что беда…

— Отчего ж плохой? — возразил неожиданно Россохатский. — Сама посуди: не было у нас ничего и вот — две любви.

Стихи Горького, для которых Андрей сам придумал напев, еще звучали в душе, и тяжко было понимать: где-то живут в мире сказки и песни, да вовсе не для него и не о нем!

И выдавил из себя, тоже внезапно:

— Лучше уж помереть человеком, чем жить свиньей.

Катя, кажется, не поняв его, согласно качнула головой.

— Истинно так. Наш народ по будням затаскан, и оттого много невзгод.

Спросила, поднимаясь на ноги:

— Что в котелок совать-то? Одними песнями не прожить. Рыбу, какую запасли, беречь надо. Неблизкий путь.

— Потерпи, Катя. Даст бог, подстрелю зверя.

На следующий день он сказал, что соорудил у водопоя скрад и проведет ночь в засаде.

Как только стало смеркаться, Россохатский взял карабин, весь запас патронов («один потрачу на изюбря, два останутся в дорогу») и направился к водопою.

Убедившись, что ветер дует от озера к скраду, залез в густой шалаш у скалы и, проделав небольшую дыру в ветвях, просунул в нее дуло.

Теперь оставалось лишь ждать и надеяться на удачу.

На озере или рядом с ним, в болотце, громко квакали лягушки, и их безустанные вопли сердили Андрея. Он боялся прослушать появление изюбря, да к тому же твердо знал, что надрываются квакуши обычно к сильному дождю.

Однако делать было нечего. Россохатский постарался отвлечься от надоедливого крика, размышляя о будущем. Маленькая, еще не успевшая огласить мир своим первым плачем, но тем не менее уже чрезвычайно важная человеческая жизнь круто меняла устоявшееся направление мыслей. Теперь не только Катя, но и он сам обязаны были отказаться от бегства за границу. Через неделю или через две женщина уже не сможет двигаться быстро, а переход реки, да еще, возможно, под огнем пограничников, ей вовсе не по силам. А если ее и ребенка убьют? Что делать тогда за рубежом Россохатскому? Как ни думай, а выходит: надо идти к людям — и пусть будет, что будет…

В скрад начал резко постукивать дождь. Андрей плотнее запахнулся в шинель, постарался забыть о непогоде и снова стал думать о том, что его ждет.

А может, все обойдется благополучно — и тогда он увезет Катю к себе на Урал, и старый Россохатский несомненно порадуется выбору сына. Они станут жить тихо, как-нибудь зарабатывать на хлеб — разве худо? После такой войны и жестоких испытаний, выпавших на их долю, даже простая мирная жизнь, без особых радостей и треволнений, — уже благо, и помоги им бог истратить свой век под прочной крышей деревенской избы.

Ну, а коли сошлют на Север? Что ж — и на Севере живут люди. Катя тоже уедет в изгнание, и ссылка будет уж не такой горькой.

Дождь сильнее забарабанил по скраду и вскоре превратился в ливень. Потоки воды, стекавшие по веткам, попадали внутрь шалаша. От шинели запахло мокрой шерстью.

Россохатский уныло прислушался к шуму косохлеста и решил немного посидеть с закрытыми глазами. Он позволил себе это в уверенности, что ни изюбри, ни сокжои, ни кабарга не придут на водопой в такую погоду.

Он почти мгновенно уснул, и ему пригрезился сын, русый синеокий мальчик, играющий в бабки. Ребенок был в новой праздничной рубахе, и она слепила Андрея снежной белизной.

Внезапно Россохатский вздрогнул и открыл глаза. Рука его зашарила по земле, нащупывая ложе карабина.

В сотне аршин от скрада, на фоне начинающего белеть неба, осторожно потирая рога о кору лиственницы, стоял крупный старый бык. Гордый и сильный зверь несколько мгновений оглядывался, а затем медленно пошел к воде.