Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

Лившица произошло так:

 Убийства не затевалось. Затевали только грабеж. Душой предприятия была вдова-ювелирша, покупательница краденого. От своей знакомой Каминкер она слыхала, что у "хозяина" все деньги хранятся дома, и "свела" ее со своими знакомыми, неоднократно продававшими ей краденое, громилами Томилиным и Львовым. Но как открыть кассу? Самим сломать, не зная, как это делается, - весь дом на ноги поднимешь. Компания воспользовалась прибытием в Одессу "по делам" знаменитого "специалиста" "пана" и предложила ему принять участие.

 "Пан" пошел на "хорошее дело" с обычной осторожностью. Приказал Каминкер сломать замок у двери и, в качестве слесаря, позвать его. Явившись, под видом слесаря, в дом, осмотрел расположение комнат, мельком взглянул на кассу:

 - Мне на кассу достаточно раз взглянуть, чтобы понять ее. Касса, я сразу увидел, была нетрудная. У меня в практике бывали такие.

 Павлопуло объявил компании:

 - Дело легкое!

 Но предупредил:

 - Только помните, чтобы без глупостей. На глупость я не пойду. Да и не к чему, Лившиц и не услышит, как я открою кассу.

 Это мне и Томилин на Сахалине говорил:

 - Такой уговор, действительно, был. Недотрога, ведь, белоручка "пан", - одно слово. Мразь!

 Вечером, в назначенный день, Каминкер отперла дверь на черную лестницу, и в кухню вошли Львов, Томилин, Луцкер в мужском платье, - Томилин не отпускал Луцкер от себя ни на шаг, - и Павлопуло "с необходимыми инструментами".

 Лившиц еще не спал. Компания осталась ждать в кухне. Пили водку "для храбрости" - все, кроме Павлопуло. Он боялся, чтоб его не опоили.

 Злой, жестокий, необузданный Томилин пьянел, ожидание раздражало его, и Павлопуло начал беспокоиться и предупреждал:

 - Так помните, чтоб без глупостей!

 - Ладно! Сказано! Молчи уж!

 Каминкер сходила, послушала:

 - Кажется, заснул. Тихо.

 Ее, как было условлено, связали, завязали ей рот, положили в постель и пошли.

 Павлопуло должен был вскрывать кассу. Львов, Томилин, Луцкер - стоять настороже. Если Лившиц проснется, кинуться, связать, завязать рот, - но и только.

 Тихонько вошли они в комнату, где стояла касса. В соседней комнате, в спальне Лившица, был свет.

 Старик лежал в постели и читал книгу.

 Грабители притаились.

 Так прошло несколько минут. Луцкер, Томилин, Львов, Павлопуло стояли, не смея дышать. А старик преспокойно читал.

 - Словно несколько часов прошло! Дышать было трудно, - говорит Павлопуло.

 Как вдруг Томилин не выдержал. Кинулся в спальню, за ним кинулся Львов.

 У Павлопуло подкосились ноги.

 Старик только поднял голову, не успел даже вскрикнуть. Томилин накинул веревку. Львов схватился за другой конец. Дернули. Хрипение. Старик был мертв.

 Когда Томилин повернулся к Павлопуло:

 - Такого лица я еще никогда не видывал! - говорит пан.

 Он кинулся к двери.

 Львов загородил было ему дорогу.

 - А касса?

 Павлопуло выхватил револьвер:

 - Башку вдребезги!

 Верзила отшатнулся, и Павлопуло "был таков".

 - Мы все тогда испугались! - говорит Львов.

 Томилин был страшен. Он "вошел в сердце". Придя в кухню, сел на связанную Каминкер и, когда та заворочалась, дал ей такого тумака по голове, что она потеряла сознание.

 Луцкер и Львов дрожали:

 - Думали, всех убьет!

 Томилин кричал, "рычал, как зверь", сквернословил, ругался, пил водку.

 Луцкер на коленях молила:

 - Да успокойся ты! Успокойся!

 Насилу "отдышался".

 Так происходило убийство.

 - В этакую глупость впутался! С такими мерзавцами связался! - бил себя по голове, как-то в разговоре на Сахалине, Павлопуло, и в словах его звучало отчаяние неподдельное. - А? В убийство попал. В убийство, когда я имею свою специальность!

 Присяжные не дали веры Павлопуло, он был осужден за убийство с заранее обдуманным намерением, наравне с Томилиным и Львовым.

 Павлопуло только пожал плечами и поблагодарил своего защитника по назначению, теперь уже покойного присяжного поверенного Ваховича:

 - Благодарю вас за защиту. А что меня осудили, вина не ваша! Не поняли нас с вами господа присяжные заседатели!

 Таков "пан".

 Павлопуло был неуловим для меня на Сахалине. Придешь в Александровскую "вольную" тюрьму.

 - Здесь Павлопуло?

 - На работе. На паровой мельнице.

 Идешь туда.

 - Ушел Павлопуло.

 Отыскивал его утром, вечером - никак не мог увидеть.

 Однажды я бродил по тюрьме, как вдруг на меня бросился, - буквально, бросился, - какой-то кавказец, сосланный за многократные убийства: родовая месть. Он на что-то жаловался, подавал прошение, не получал ответа, и теперь требовал его от меня!

 - Атвэчай!

 Я напрасно убеждал его, что я не начальство. Кавказец ничего знать не хотел:

 - Как нэ начальство? Зачэм нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать, - нэт начальства?!

 Глаза горят:

 - Атвэт давай! Два гуда ждэм. Булше ждать не жэлаем.

 Вдруг чья-то сильная рука отстранила кавказца.

 - А вот постой, я с ним поговорю по-своему.

 Передо мной стоял, руки в боки, здоровенный молодой каторжанин, кожаный картуз набекрень, рубаха-косоворотка с "кованым", вышитым воротником. Халат едва держится, накинут на одно плечо. Вид типичного "Ивана". Это был тюремная знаменитость А. "Иван", не "спускавший" самому Патрину[58].

 - А п-позвольте у вас узнать, кто же такой вы будете, ежели вы не начальство?

 - А тебе какое дело? Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты такой!

 - Нет-с, позвольте-с!

 А. с вызывающим видом загородил мне дорогу.

 - Ежели вы, как вы изволите говорить, не начальство, на каком же таком основании вы тюрьму осматриваете? А?

 Кругом стояла толпа. Ждали, "чем кончится".

 Положение было критическое. Пригрозить начальством, жалобой - избави Бог - это значило бы лишиться всех симпатий арестантов. Уступить - сконфузить себя, уронить в глазах тюрьмы. Унизить его чем-нибудь, избави Бог, ведь сколько розог принял этот человек, чтобы добиться славы "Ивана". И вдруг, чтобы все это пустить на смарку, уничтожить его обаяние в глазах тюрьмы. Надо было найти какой-нибудь выход. Выйти так, чтобы и он и я разошлись, не уронив своего достоинства.

 Мне пришло в голову гаркнуть на него во всю глотку:

 - Молчать! Шапку долой! Ты как смеешь так со мной разговаривать? А? Что я тебе, начальство, что ли, что ты смеешь в шапке передо мной стоять, да мне грубить? Начальство я тебе?[59]

 Все кругом заревело от хохота.

 "Иван", - после он мне сам говорил, - "начал-то с бреха, а потом вижу, глупость делаю", сначала опешил, потом сам обрадовался тому выходу, захохотал, сняв шапку:

 - А ежели не начальство, наше вам почтение! Милости просим! Ежели не начальство, виноват!

 Все были довольны таким мирным исходом, смеялись, и среди смеющихся