Том 27. Письма 1900-1901 - Антон Чехов

Артисты работали усердно и потому довольно скоро срепетировали пьесу настолько, что все было ясно, понятно, верно. И тем не менее пьеса не звучала, не жила, казалась скучной и длинной. Ей не хватало чего-то. Как мучительно искать это что-то, не зная, что это! Все готово, надо бы объявлять спектакль, но если пустить его в том виде, в каком пьеса застыла на мертвой точке, — успеха не будет. А между тем мы чувствовали, что есть элементы для него, что для этого все подготовлено и не хватает только магического чего-то. Сходились, усиленно репетировали, впадали в отчаяние, расходились, а на следующий день опять повторялось то же самое, но безрезультатно.

„Господа, все это потому, что мы мудрим, — вдруг решил кто-то. — Мы играем самую чеховскую скуку, самое настроение, мы тянем, надо поднять тон, играть в быстром темпе, как водевиль“.

После этого мы начали играть быстро, т. е. старались говорить и двигаться скоро, отчего комкалось действие, просыпался текст слов, целые фразы. Получилась общая сутолока, от которой становилось еще скучнее. Трудно было даже понимать то, о чем говорят действующие лица и что происходит на сцене.

В одну из таких мучительных репетиций произошел интересный случай, о котором мне хочется рассказать. Дело было вечером. Работа не ладилась. Актеры остановились на полуслове, бросили играть, не видя толка в репетиции. Доверие к режиссеру и друг к другу было подорвано. Такой упадок энергии является началом деморализации. Все расселись по углам, молчали в унынии. Тускло горели две-три электрические лампочки, и мы сидели в полутьме; сердце билось от тревоги и безвыходности положения! Кто-то стал нервно царапать пальцами о скамью, от чего получился звук скребущей мыши. Почему-то этот звук напомнил мне о семейном очаге; мне стало тепло на душе, я почуял правду, жизнь, и моя интуиция заработала. Или, может быть, звук скребущей мыши в соединении с темнотой и беспомощностью состояния имел когда-то какое-то значение в моей жизни, о котором я сам не ведаю. Кто определит пути творческого сверхсознания!

По тем или другим причинам я вдруг почувствовал репетируемую сцену. Стало уютно на сцене. Чеховские люди зажили. Оказывается, они совсем не носятся со своей тоской, а, напротив, ищут веселья, смеха, бодрости: они хотят жить, а не прозябать. Я почуял правду в таком отношении к чеховским героям, это взбодрило меня, и я интуитивно понял, что надо было делать.

После этого работа снова закипела. Не ладилась только роль Маши у Книппер, но с ней занялся Владимир Иванович, и при дальнейших репетициях у нее тоже вскрылось что-то в душе, и роль пошла превосходно» (Станиславский, т. 1, стр. 235–236).

Зная повышенный интерес Чехова к работе Художественного театра над его пьесой, Книппер почти в каждом своем письме информировала его об этом. Так, 12 декабря она писала: «Сегодня была занята целый день. С 12-ти репетировала „Сестер“, и довольно кисло, „сам“ <Станиславский> немножко прихворнул, не приехал. Судьбинину сделал выговор Влад. Ив. за то, что не знал наизусть 1-го акта, тот необыкновенно надерзил — как это противно! По-моему, ему не следует играть Вершинина — вульгарен. Он, верно, чувствует, что он подставной и халатно относится к роли. Потом репетировали — о ужас — „Чайку“! Раевская больна, и ее заменяет Павлова — ты ее не знаешь. Кажется, будет хороша» (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 218).

На следующий день Книппер опять сообщала о репетиции «Трех сестер»: «Сегодня, милый, была славная репетиция „Трех сестер“ — начинают появляться тона — у Соленого, Чебутыкина, Наташи, Ирины, у меня. Марья Петровна решила, что я — вылитый папаша, Ирина — мамаша, Андрей — лицом отец, характером — мать. Я себе нашла походку, говорю низким грудным голосом, знаешь, бывают такие аристократки с изящной резкостью, если можно так выразиться. Только не бойся — не перегрублю. Завтра разбираем второй акт, 23-го хотим сделать первую генеральную, черновую. Лилина в восторге от своей роли, намечает ее конфузливо-развязной. Не совсем ясно слышу Тузенбаха, Ольгу и Вершинина — Судьбинина. Ну, это еще будет. Вечером играли „Чайку“, в пользу инвалидов» (там же, стр. 219–220). 15 декабря писала: «Размечали вчера второй акт, сидя за столом, сегодня на сцене будем, вот сейчас пойду в театр» (там же, стр. 224). В письме от 16 декабря Книппер сообщает: «Сегодня мы размечали 2-й акт. Завтра пройдем его с Конст. Серг. Мне кажется, будет очень интересен. Своего напустил, конечно, — мышь скребет в сцене Маши с Вершин<иным>, в печке гудит, — ну это по ремарке автора, положим. Тузенбах налетает на Андрея, поет: „Сени, мои сени“, приплясывают все — и Ирина, и Чебутыкин. Потом, когда Тузенбах играет вальс, вылетает Маша, танцует сначала одна, потом ее подхватывает Федотик, но она его отталкивает (он не умеет), а Ирина танцует с Роде, и вот на этот шум выходит Наташа».

3208. В. М. ЛАВРОВУ

12(25) декабря 1900 г.

Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: Письма, т. VI, стр. 112.

Открытка. Год устанавливается по почтовым штемпелям: Nice. 26.12.00; Москва. 16 XII.1900.

3209. О. Л. КНИППЕР

14(27) декабря 1900 г.

Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма к Книппер, стр. 74.

Год устанавливается по содержанию (приезд в Ниццу) и по связи с письмом к М. П. Чеховой от 15 декабря 1900 г.

Ответ О. Л. Книппер от 19 декабря 1900 г. (Переписка с Книппер, т. 1, стр. 233–234).

…все разодеты такими щеголями ~ я чувствовал себя неуклюжим Крюгером. — В прессе того времени много писалось о президенте Южно-Африканской республики Трансвааль П. Крюгере, который стоял во главе национально-освободительного движения буров против англичан (1899–1902). В газетах подчеркивалась его внешность типичного патриархального фермера: «Это человек высокого роста, слегка сгорбленный; годы забот и трудов наложили на него свой отпечаток, проведя на лице многочисленные морщины. Его манера говорить и даже суровый голос производят сильное впечатление. Смотря на него, вы невольно чувствуете, что этот грубоватый по внешности старик, в простом, грубом одеянии, делающий во время беседы энергические жесты рукой, вооруженный длинной трубкой, — человек действительно сильный, необыкновенный, выдающийся среди своих современников» («Курьер», 1900, № 248, 7 сентября).

О пребывании Чехова в Вене см. также предыдущее письмо* и примечания к нему*.

3210. О. Л. КНИППЕР

15(28) декабря 1900 г.

Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма к Книппер, стр. 75.

Год устанавливается по содержанию (пребывание в Ницце) и по связи с письмом к М. П. Чеховой от 15 декабря 1900 г.

Окна в моей комнате настежь… — Чехов остановился в Ницце в Pension Russe.

Переписываю свою пьесу… — Художественному театру были отданы доработанными только два первых акта пьесы «Три сестры» (см. примечания к письму 3184*). Приехав в Ниццу, Чехов сразу же взялся за завершение переработки третьего акта, начатой в Москве, и переписал четвертый акт.

…завтра уже вышлю Немировичу III акт, а послезавтра IV… — Чехов отослал в Москву III акт «Трех сестер» 16 декабря. В музее Художественного театра сохранилась беловая рукопись III и IV актов пьесы «Три сестры», присланных из Ниццы. Сохранился и конверт, в котором была прислана рукопись IV акта. На нем рукою Чехова написан адрес по-русски и по-французски: «Москва. Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко. Каретный ряд. Художественный театр. Monsieur W. J. N.-Dantschenko. Moscou. Russie». На обороте почтовые штемпели: Nice. Place Grimaldi. 2 Janv. 01; Москва, почтамт, 24 декабря 1900 г. Факсимиле конверта воспроизведено в ЛН, т. 68, стр. 13.

3211. М. П. ЧЕХОВОЙ

15(28) декабря 1900 г.

Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма, т. IV, стр. 113.

Открытка. Год устанавливается по почтовым штемпелям: Nice. 28 Dec. 00; Москва. 20 XII.1900; Ялта. 24 XII.1900.

М. П. Чехова ответила 25 декабря 1900 г. (Письма М. Чеховой, стр. 163–164).

…ты пиши. — О себе и матери М. П. Чехова сообщала в ответном письме: «Доехали мы с мамашей благополучно, хотя ехать было не особенно приятно, всю дорогу от Севастополя до Ялты лил дождь. Ехали на почтовых вдвоем. Нас не ждали, и потому дом не протопили как следует, было только 7º тепла, и пахло нежилым. Мне стало грустно… Сейчас же затопили все печи, зажгли огни, и сразу стало уютно и приятно. Теперь же прямо очаровательно. Я по-прежнему восторгаюсь домом и природой, хотя последняя ведет себя не совсем по-южному — дождь не переставая льет, на море буря.