Русская дива - Эдуард Тополь

И теперь, когда поезд уже тормозил у платформы, подошла наконец очередь Рубинчиков.

— К третьему столу! Быстро! Как фамилия?

— Рубинчик.

Начальница таможни тут же повернулась к Рубинчику и уставилась на него в упор.

— Документы!

Он подал ей выездные визы и билеты на поезд.

— Следуйте за мной!

Похолодев от волны предательского страха, Рубинчик на ватных ногах пошел за ней. Следом шли Неля и дети.

— Все вещи на стол! — капитан Васько повернулась к таможенному инспектору: — Проверить по первому разряду! — и Неле: — К гинекологу! — и опять Рубинчику: — На медосмотр!

И, выдернув у Бориски его плюшевого медвежонка, тоже швырнула его на таможенный стол.

Борька от изумления забыл зареветь.

Два таможенника тут же вывалили все вещи из чемоданов и стали быстро, четко, профессионально вспарывать подкладки пиджаков, пальто, детских курток, пакеты с нижним бельем, пачки чая и кофе. Еще один стал разбирать фотоаппарат, термос, Ксенину куклу и остальные детские игрушки. «Господи, подумал Рубинчик, — какое счастье, что я выкинул обувную щетку с пленками!» И почти бессознательно пошел в комнату-кабину, где молодой рыжий медбрат в застиранном сером халате и в желтых резиновых перчатках тут же скомандовал:

— Раздеться догола! Вещи сюда! Пломбы есть в зубах?

— Есть. А что?

— Откройте рот! Шире! — Медбрат заглянул ему в рот и поскреб пломбы каким-то металлическим крючком. За его спиной была высокая зеркальная дверь, а рядом с ней водопроводный кран, из крана в раковину текла тонкая струйка воды. — Ладно, закройте рот! Ноги вмеcте! Нагнуться и руками достать до пола! Еще ниже! Вот так! А ягодицы поднять! Выше поднять!

Холодный, в резиновой и мокрой от вазелина перчатке палец вдруг с резкой болью втиснулся в задний проход так, что Рубинчик охнул и прослезился от боли.

— Ну и ну!

— Ни хера! — усмехнулся медбрат, подставляя руки в перчатках под струйку воды. — Бабы не то терпят! И без вазелина!

— Можно одеться? — спросил Рубинчик, глядя на себя, голого, в зеркало и удивляясь, на кой черт тут зеркальная дверь?

Конечно, он уже понял, что никто, кроме Барского, не мог приказать начальнице таможни выделить его из потока евреев и устроить такую проверку. «Но вот вам по локоть, товарищ полковник, вот вам по локоть и еще глубже, потому что я — чист. Нет ни на мне, ни в вещах моих ни рукописи, ни злата, ни бриллиантов».

— Так могу я одеться?

Он не знал, что тот, о ком он думал и кому почти вслух сказал «по локоть!», находился всего в трех метрах от него — за зеркальной дверью, прозрачной с противоположной стороны.

Да, сидя за этой дверью и держа на коленях пакет с фотографиями Рубинчика с Натальей Свечкиной, Барский с мстительным удовлетворением наблюдал сквозь нее за унижением своего врага. За этим голым, худым, костлявым Рубинчиком с его гусиной от холода кожей, с его безжизненно висящим пенисом и рыжими волосами в паху и подмышках.

И вдруг…

Барский не поверил своим глазам! Резко вскочив, он так стремительно подался всем телом вперед, что едва не выбил головой эту прозрачную дверь.

За левой подмышкой Рубинчика, ближе к лопатке, было крупное, величиной с фасоль, родимое пятно.

Точно такое, как у него, Барского.

«Нет! — закричала вся его суть, вся его кровь и плоть. — Нет! Это слишком! Это чересчур! Это вульгарно, как в худших мелодрамах!»

Но жизнь, как известно, не боится быть вульгарной, как не боялся сам Барский ни мелочной мести, ни тривиального убийства. И все сошлось в его мозгу, весь загадочный пасьянс его происхождения и его неминуемой встречи с Рубинчиком. Да, тот ребенок, тот отвратительно оравший младенец, его двоюродный брат, которого швырнул вмеcте с ним под платформу их общий дед, — этот младенец не умер! А выжил — неизвестно как и каким Божьим чудом выжил, оказался, согласно его документам, в детдоме, получил там свое имя-отчество-фамилию, и вырос, и стал журналистом, и соблазнил его, Барского, единственную дочь — Ольгу…

— Одевайтесь, — сказал между тем Рубинчику рыжий медбрат, и Рубинчик стал спешно одеваться, гадая, закончилась ли на этом проверка. Если да, то, значит, Барский еще не узнал о бегстве Ольги из деревни и о том, что она здесь, в Бресте. Он вышел из кабинки и увидел Ксеню и Борю, сиротливо стоявших возле стола таможенников. Ксеня держала в одной руке футляр своей маленькой скрипки, а другой рукой, совсем как взрослая, прижимала к себе заплаканного брата с его выпотрошенным плюшевым медвежонком. Рубинчик издали улыбнулся им и даже подмигнул ободряюще и шагнул к стойке пограничников у выхода на перрон.

— Вынуть усе из карманов! — приказали ему два пограничника. — Кольца, браслеты имеются?

— Нет. — Он жестом позвал к себе детей.

Но пограничник остановил их:

— Нет, детям не подходить! Сколько у вас валюты?

— Триста шестьдесят долларов. На жену, меня и детей.

— Предъявите! Сколько советских денег?

— Не знаю. Рублей сорок с мелочью…

— Советские деньги вывозить нельзя.

— А куда их девать?

— Нас не касается. Оставьте на территории страны.

Рубинчик выгреб из кармана смятые советские рубли и мелочь, поискал глазами, куда их деть, уже хотел просто выбросить в мусорную урну, но сдержал себя от этой демонстрации и положил на стол пограничников. Те сделали вид, что не заметили этого.

— Можете взять детей и проходите. Носильщик вынесет ваши вещи.

— А жена?

— Придет, никуда не денется!

«Кажется, пронесло!» — подумал Рубинчик и в этот момент увидел Нелю. Она вышла из кабины гинеколога — слезы на щеках, побелевшие губы дрожат. Но глаза сверкают таким бешенством, какого Рубинчик в ней и не подозревал.

«Только молчи! Молчи!» — мысленно приказал он ей и взмолился, и, кажется, она прочла это в его глазах.

— Руки в стороны! — велела Неле таможенница и стала ощупывать на ней одежду.

— Меня уже щупали! — сказала ей Неля, глазами посылая Рубинчика и детей вперед, на перрон.

Рубинчик подхватил на руки Бориса, шагнул мимо пограничников на перрон и вдруг услышал телефонный звонок — там, в глубине таможни.

Один звонок… второй… третий…

Сержант-пограничник, прогуливавшийся по перрону с овчаркой на поводке, тоже остановился, прислушался.

Но вот кто-то снял там трубку.

Рубинчик закрыл глаза и почувствовал, что, несмотря на мороз, пот выступил у него на лбу. Носильщик выкатил на перрон тележку с тремя распахнутыми чемоданами и охапкой вещей — измятых, пересыпанных чаем, кофе, солью и осколками сломанного термоса.

— Получи свои вещи! — усмехнулся он и вывалил все на перрон к ногам Рубинчика. Так, что несобранные части фотоаппарата покатились по платформе вмеcте с изуродованными детскими игрушками.

— Спасибо! — зло сказал ему Рубинчик.

— Не стоит! — насмешливо ответил носильщик и ушел, а Рубинчик, став на колени, принялся засовывать вещи в чемоданы. Ксеня стала помогать ему, а Борис, обняв разорванного мишку, громко сказал:

— Этот дядя плохой. И тетя тоже.

Неля миновала паспортный контроль, вышла на перрон, дернула Ксеню, подхватила Бориса на руки и пошла с ними по платформе, демонстративно презрев собственные вещи.

— Куда! Стой! — одернул ее грубый окрик пограничника с грозно взрычавшей овчаркой на поводке. — Эмигрантам в одиннадцатый и двенадцатый вагоны!

Овчарка, рыча, натянула поводок, но пограничник удержал ее и, когда Неля с детьми отпрянули и пошли в другую сторону, сказал:

— Спокойно, Картер! Сидеть!

Перрон заполнила роскошная публика: упитанные советские генералы и полковники в каракулевых папахах и парадных шинелях из голубого сукна; офицеры рангом пониже, но такие же краснолицые и в таких же франтоватых парадных кителях, перепоясанные плетеными золотыми поясами, в фуражках с золотыми кокардами и в блестящих золотом погонах; сытые, гладко выбритые и вальяжно-снисходительные советские дипломаты в меховых и кожаных пальто и в костюмах от братьев Брукс и Пьера Кардена и их жены разного калибра и веса, но все до одной — в норковых манто, соболиных накидках, лисьих шубах, норвежских дубленках и в высоких кожаных сапожках на «английском каблуке». От мужчин пахло хорошим армянским коньяком, а от женщин — французскими духами и сигаретами «Мальборо». Жены младших офицеров покупали в киосках мороженое-эскимо и шоколад «Аленка», но остальные брезгливо игнорировали все без исключения товары советского производства, а просто гуляли по перрону, демонстрируя себя и, самое главное, свои офигительные шубы, золотые кулоны и перстни с ослепительными бриллиантами. Даже видавшие роскошь иностранцы с изумлением и завистью глядели на них из окон вагонов, ведь еще вчера вечером, в Москве, на перроне Белорусского вокзала, не было ни этих соболиных шуб, ни перстней с бриллиантами. Но здесь, на пороге Европы и вдали от игры московского начальства в пролетарский аскетизм, эта публика могла, конечно, показать друг другу то, ради чего, собственно, и служила империи, — свою кастовую сытость и апломб властителей полумира.