На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

Тут Иван Иннокентиевич позвал к себе в комнату всех своих помощников и на их глазах торжественно вручил Станиславу Болину печать волостного заседателя и ключи от железного ящика:

— Вот, господа, наш новый волостной заседатель — Станислав Викентьевич Болин. Прошу любить и жаловать…

Станислав Болин с виноватым видом стоял перед всеми с казенной печатью и ключами в руках, с большой медной бляхой на груди. Он был бледен. Пот градом катился с него. Он что-то бессвязно бормотал, потом вдруг, неожиданно для всех, начал всхлипывать, как ребенок.

Никто не ожидал такого оборота. Иван Иннокентиевич даже растерялся и велел Петьке Казачонку сбегать в сторожку за водой. А Станислав Викентьевич, всхлипывая, опустился на стул и начал бормотать что-то бессвязное. Он попробовал пить принесенную Петькой воду, но руки его тряслись, зубы выбивали дробь, вода из ковшика расплескивалась.

— Эх, беда какая, — не то с удивлением, не то с сожалением произнес старшина.

— Отведи его в сторожку и успокой, — приказал старшине Иван Иннокентиевич. — Объясни, что ничего страшного в его службе нет. Я, кажется, немного сгустил краски…

С этого дня Станислав Болин насовсем водворился в нашей канцелярии. Он с утра до ночи сидел в комнате Ивана Иннокентиевича и охранял свой железный ящик, в котором кроме денежных книг и документов, как я теперь знал, хранились еще красные мобилизационные пакеты. А вскоре Болин совсем перешел на жительство в волость. Столовался он где-то на стороне. Значит, имел какую-то квартиру. Но на ночь непременно приходил в волость и устраивался спать возле своего железного ящика.

Вскоре все узнали, что Станислав Болин — добродушнейшее существо, наивный и робкий, как ребенок, и стали над ним всячески потешаться. А мы с Петькой вызнали, что он до смерти боится щекотки. Достаточно протянуть к нему руку с намерением пощекотать его, как он начинал корчиться и всхлипывать от смеха. И мы все время мучили и пугали его этим. Вот он сидит в комнате Ивана Иннокентиевича и ждет, когда тот потребует у него ключ от железного ящика. А Петька подойдет к дверям и издали нацелится на него линейкой. Болин, конечно, сразу заметит это и начинает беспокойно ерзать на стуле, потом осторожно смеяться, а потом всхлипывать и корчиться от смеха. Кончалось это тем, что Станислав Болин, забыв и про Ивана Иннокентиевича, и про старшину, и про других писарей, с яростью бросался на Петьку, чтобы вырвать у него эту злополучную линейку. А тот, разумеется, давал стрекача. Конец этой истории доигрывался обычно во дворе. Первое время это всех забавляло, но потом Иван Иннокентиевич запретил устраивать такие игры в канцелярии. Но в его отсутствие и когда в волости не было народа, в эту игру включались все писаря и в первую очередь старшина, которому особенно нравилось дразнить Болина.

Недели через две после мобилизации в волости появился урядник Чернов. Все это время он состоял при приставе на Минусинском тракте. При следовании по тракту мобилизованные громили все монополки и частные винные лавки, сдирали со столбов телеграфные провода и расправлялись с начальством, если оно появлялось на тракте. И новоселовский пристав со своими урядниками старались им там не попадаться. Они мотались поблизости от тракта по соседним деревням, сгоняя оттуда подводы на тракт для перевозки мобилизованных. Но все же один раз пристав вместе с нашим Черновым как-то оплошали и попали им в лапы. И попали каким-то шутникам, которые, то ли от большого ума, или от большой дурости, решили извести их на тот свет веселым способом. Они выставили им по четверти водки и велели выпить ее без остатка. И пить заставили с песнями, с пляской, под гармошку. Поначалу пристав и Чернов пили только для отвода глаз и старались больше петь и плясать. Однако этот номер у них не прошел, и их заставили пить без обмана все до конца, пока они не могли уж ни встать, ни сесть, лишились языка и потеряли человеческий облик. Тогда их усадили на их же пароконную подводу и отпустили на все четыре стороны. А ямщик был у них откуда-то из ближнего притрактового села и повез их прямо к себе. А там, на их счастье, оказался новоселовский доктор. Он кое-как и отводился с ними.

После мобилизации все пошло в волости по-старому. Мужики, как и раньше, являлись к нам по своим делам. Иван Иннокентиевич по-прежнему стал приходить на занятия только к одиннадцати часам и как ни в чем не бывало рассказывал свои веселые истории. Так же два раза в неделю ходила почта в Новоселову и по волости. Только увеличилось количество писем, да у Ивана Фомича прибавилось работы с военным учетом.

Но все-таки у нас стало теперь как-то шумнее и многолюднее. С самого утра к нам стали заходить новые люди, чтобы узнать, не было ли ночью нарочного из Новоселовой, не приезжал ли оттуда кто из большого начальства, не заглядывал ли в волость за почтой сисимский лесничий и если приезжал, то что он рассказывал о войне. На удивление всем, он привозил в волость самые интересные новости. Живет человек на отлете от всех, почти в самой тайге, а знает больше всех, что делается на белом свете.

А на белом свете творилось что-то несуразное. После мобилизации все ждали войны с Японией. Мысль о такой войне для всех была привычной. А когда вышел первый манифест, то оказалось, что нам объявила войну Германия. А потом вышел манифест о войне с Австро-Венгрией и, наконец, с Турцией.

Манифесты эти были для всех совершенно непонятны. Ну, война с турками еще туда-сюда. Воевать с турками — все это хорошо знали — приходилось много раз. Но никто не помнил ни одной войны с Германией и Австро-Венгрией. Знали, что в этих государствах живут немцы, которых почему-то называют колбасниками. Знали, что в наших городах живет много немцев. Есть среди них даже генералы. Но чтобы воевать с немцами… Этого никто не мог понять. В конце концов, что надо от нас этим колбасникам?

А новости с каждой почтой сыпались как из мешка. Сообщали о назначении великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим, писали в газетах о каких-то патриотических манифестациях в Петербурге и в Москве. В связи с войной была введена военная цензура, и все государство было объявлено на каком-то особом положении, а Сибирская железная дорога на военном положении. В связи с этим на всю Восточную Сибирь, включая нашу Енисейскую губернию, был назначен какой-то главноначальствующий — генерал Нищенков. Никто об этом генерале ничего не слыхал, а теперь он был поставлен над всеми губернаторами и даже над самим генерал-губернатором. Назначение на Восточную Сибирь особого главноначальствующего вызвало много разговоров. Из них выходило, что вся власть начала перестраиваться на военный лад и, чего доброго, эта перестройка дойдет и до сельских мест. Того и гляди, рядом с крестьянским начальником и становым приставом над нами поставят еще какого-нибудь полковника, а то и генерала. Ну а там дело дойдет и до деревень. И по деревням начнут сажать военных начальников. Неспроста же говорил пристав о какой-то конной полицейской страже из унтер-офицеров, которую, по его словам, давно уж собираются установить в Сибири. Того и гляди, поставят эту стражу в наших местах.

О патриотических манифестациях в Петербурге и в Москве особенно не распространялись. Они не вызывали в наших местах никаких откликов. К немцам, которые были объявлены теперь нашими врагами, никто никаких неприязненных чувств пока не выказывал. Даже урядник Чернов ничего плохого о них не говорил. Но это было только поначалу. По мере развития военных событий стало известно, что немцы всегда были нашими врагами и только тем и занимались, что вставляли нам палки в колеса. А теперь решили совсем порешить нашу державу. Так что придется воевать с ними до победного конца.

А война все шла и шла, и конца ей не предвиделось. За первой мобилизацией последовала вторая, за второй третья. Призывали все старых солдат, и Иван Фомич готовил на них новые и новые списки. А я эти списки ему переписывал.

В первую мобилизацию солдаты готовы были все крушить и ломать. А к повторным призывам они как бы привыкли: не бузили, не шумели, не собирались бить начальство, а послушно следовали на свои сборные пункты. И новоселовское, и наше комское начальство, и Иван Иннокентиевич, и все его помощники не прятались уж от них по заимкам, а спокойно занимались своим делом. У всех создалось впечатление, что в народе что-то надломилось и мобилизуемые уразумели, что криком и шумом тут делу не поможешь, что от войны никуда не уйдешь, от мобилизации не спрячешься, что высшая власть здорово укрепилась и установила такой порядок, что теперь даже пикнуть нельзя против начальства без того, чтобы не угодить в тюрьму или под военный суд.

И слез при проводах мобилизованных стало меньше. Слез стало меньше, но от этого было не легче. Вместо них у каждого при проводах был тяжелый камень на сердце.