Жизнь Исуса Христа - Фредерик Фаррар

Но Пилат все суде не отчаивался, желал, надеялся и старался спасти Иисуса[779]. Он обратил ужасное бичевание не в предварительные истязания пред распятием, но в допрос посредством пыток, которые не могли исторгнуть никакого признания. Однако же и тогда, когда Иисус, возвратившись назад, стоял возле правителя, с мученическим видом, с кровавыми пятнами на зеленом венке, с знаками ударов и заплеваний на всем теле, с истомой предсмертных мучений на закрывающихся глазах, в плаще из поношенной багряницы, терявшей свой цвет при виде окровавленной спины, даже и тогда, во время самого крайнего унижения, богоподобное величие святого спокойствия и благость сияли в Его святом лике и взорах и вырвали у Пилата невольное восклицание, которое приводит в восторг миллионы сердец:

Се, человек!

Но в иудеях оно выдало только сильнейший взрыв оскорбления. Распни! распни[780]! раздавалось отовсюду. Один вид этого Страдальца, покрытого невыразимым стыдом и позором, по-видимому, только разжигал их злобу. Напрасно языческие воины обращались к состраданию еврейских священников; ни одно сердце не забилось ответной жалостью, ни один голос не прервал однообразных криков раепни Его, — этого завывающего припева дикой «литургии смерти». Проливая кровь, как воду, на поле сражения, в открытом и тайном убийстве, римляне могли притупить свои сердечные чувства, но холоднее и тверже их было сердце этих мелочных лицемеров и преданных миру священников. Возьмите Его вы, и распните, — сказал Пилат с отвращением, — ибо я не нахожу в Нем айны. Какое потворство со стороны судьи-римлянина! «Насколько я вижу, он вполне невинен; но если вы хотите распять Его, то возьмите и распните. Я не могу утвердить такого решения, но готов потворствовать нарушению закона». Однако ж и этот преступный изворот не был ему дозволен. Сатана требовал от своих слуг безусловного согласия на совершение преступления, собственноручной подписи их добровольного согласия. Евреи желали и добивались не немого потворство, но решительного определения. Они чувствовали свою силу, очень хорошо понимая, что запятнанный кровью правитель не смеет действовать вопреки их воле. Им известно было, что римская политика снисходительна на уступки к местным предрассудкам. В разгаре страстей, смело разрешая политические вопросы и заявляя свои лицемерные претензии, они только кричали мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим[781].

«Сын Божий»? Эта мысль не была так странна для язычника, как для иудея. Пилат не слыхал еще, что Иисус есть Сын Божий. Это роковое слово поразило его и, как новое несчастное предзнаменование, заставило трепетать за преступление, которое приходилось ему совершить, вследствие страха от сознания прежней преступности[782]. Оставляя снова шумевший народ, он взял Иисуса в залу суда и спросил с удивлением: откуда Ты? Увы! поздний вопрос! Жестоко и несправедливо поступал Пилат. Для него было довольно сказанного прежде, а с дикими зверями, которые только бесновались от этого, говорить было нечего. Иисус не дал никакого ответа. Мне ли не отвечаешь? воскликнул злобно Пилат. Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя? Ужели власть? А разве ничего не значит справедливость? Ничего не значит истина? Ничего не значит невинность? Ничего не значит совесть? В действительности, Пилат не имел такой власти. Даже в смысле произвола тирана, это было хвастовство, потому что, собственно говоря, «несмел ничего сделать». Но Иисус сжалился над безнадежным заблуждением человека, преступные действия которого из правителя сделали раба. Без насмешек и возражений, а, напротив, скорее смягчая, чем усиливая преступность своего судьи, Иисус отвечал кротко: ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; почему более греха на том, кто предал Меня тебе. «Ты совершаешь ужасное преступление, но Иуда, Анна, Каиафа, эти священники и иудеи должны подвергнуться большему, чем ты, осуждению». Таким образом, с беспредельным достоинством и с беспредельной благостью Иисус осудил своего судью. Молча, признавая превосходство над собою связанной и истерзанной жертвы, в глубине души своей Пилат понимал истину этих слов. Все, что осталось в душе его еще неиспорченного гордостью и жестокостью, отозвалось на эти спокойные слова Сына Божия. Иисус осудил его за грех, однако Пплат не только не оскорбился, но почувствовал большее благоговение к таинственному Существу, которого крайняя слабость казалась выше и величественнее, чем величайшая сила. С этого времени Пилат еще более заботился о том, чтобы спасти Иисуса[783]. Сознавая вполне, что произведет смятение, он в третий и последний раз вошел на судейское место и сделал еще одно отчаянное усилие. Он вывел Иисуса и, указывая на Него, когда Он в немом страдании спокойно стоял на блестящем Гаивафа, или Лифостротоне (мозаичном полу), превыше всех зверских народных движений, с убеждением: се, Царь ваш! Но для иудеев название их царя, приписываемое истерзанному, поруганному Страдальцу, звучало обидной насмешкой. Зловещий ропот начал пробегать в толпе между неистовым и бешеными криками: Распни! Распни![784]. Было уже девять часов[785], и почти три часа злобно ревела толпа в ожидании решения (разность во времени у евангелистов Иоанна и Марка объясняется тем, что греческое число (три), вероятно, при переписке заменено (6). Среди гневных криков народа стало уже по временам слышаться имя Кесаря. Царя ли вашего распну[786], — возразил Пилат раздражительно. Нет у нас царя, кроме Кесаря[787], отвечали саддукеи и священники, забывая национальность и мессианские надежды. Если отпустишь Его, — ты недруг Кесарю: всякий, делающий себя царем, противник Кесарю. Пилат затрепетал при этом страшном имени. Оно было для него словом заклинания, чтилось им выше всего. В голове его мелькнула мысль об обвинении в оскорблении императора, — обвинении, при котором блекли все прочие; потому что оно влекло за собой обыкновенно конфискацию имения и пытку, было причиной ужасных кровопролитий на улицах Рима. Ему пришел на мысль старый, похмурый император Тинерий, который в настоящее время в Капрес таил в своем сердце мстительные виды и ядовитые подозрения, который бесновался нечеловечески кровожадной злобой за измену одного из своих друзей и министров Сеяна, предоставившего Пилату его настоящее место и звание. А среди этой черни мог найтись какой-нибудь тайный доносчик! Пораженный ужасом, несправедливый судья, повинуясь собственному страху, сознательно передал невинную жертву на смертные муки.

Прежние частые нарушения закона не давали ему возможности, несмотря на все желание, довершить этого единственного справедливого в его жизни дела: убив в себе прежде чувство жалости, нынче он не смел насладиться сладким чувством сострадания; злоупотребляя прежде властью, он оказывался теперь неспособным приложить ее хоть однажды к стороне правой. Самый грех стал для него наказанием и наслаждение пороками обратилось в орудие пытки. Освобождая Варавву и осуждая Иисуса, ужели он забыл, ужели он с упреком совести не вспомнил про закон «двенадцати таблиц»[788]: не должно слушать пустого народного голоса, который желает оправдать виновного или осудить невинного»! Может быть, все это и было так: по крайней мере, совесть его не была спокойна. И вот он в этот самый момент или немного поранее придумал торжественный фарс, чтобы очистить свою совесть от преступления[789]. Приказавши принести воды, он умыл руки перед народом, сказавши: не виновен я в крови праведника сего: смотрите вы. Ужели он думал, что смоет преступление? Он умыл руки, но не надо ли было омыть сердце? Ответом на это был самый изумительный, самый отвратительный и самый замечательный крик из всех тех, которые передает нам история! Кровь Его на нас и на детях наших, завопили иудеи с их старейшинами и книжниками. Надо было уступить требованию. Неохотно высказана была Пилатом формула осуждения: «иди к кресту!»; неохотно отпустил он с ними Иисуса, предав Его на распятие[790].

Но заметьте историческое отмщение! Не пала ли кровь Его на них и на детей их? не пала ли она еще тяжелее на соприкасавшихся к этому страшному событию. Прежде чем невинный Страдалец испустил дух, Иуда умер среди ужасов гнусного самоубийства. Каиафа на следующий год потерял первосвященство. Ирод умер в унижении и ссылке. Вскоре после события лишенный прокураторства Пилат, усталый от неудач, кончил дни свои в изгнании самоубийством, оставив после себя недоброе имя. Дом Анны в следующем же колене был разорен бешеной толпой, которая влачила сына его по улицам, бичевала и била до тех пор, пока умер. Некоторые из участвовавших и бывших свидетелями зрелища этого дня и тысячи их детей, участвовали и были свидетелями продолжительных жестокостей осады Иерусалима, подобной которой по невыразимым ужасам не существует в истории. «Мы не имеем царя, кроме Кесаря». Оставляя на время только фантастическую тень местной, ничтожной царской власти, кесари один за другим оскорбляли, тиранизировали, грабили и угнетали Иудею до тех пор, пока не восстал дикий мятеж против того самого кесаря, которого сами признавали единственным своим государем, и пока один из этих желанных кесарей не смешал пепел от сожженного и оскверненного храма с кровью лучших его защитников. Они принудили римлян распять Христа, хотя эту казнь считали самою позорною; римляне распинали их самих и детей их мириадами вне иерусалимских стен, пока не достало места и дерева для крестов, пока солдаты не истощили всей своей плодовитой изобретательности на измышление новых жестокостей для нанесения наиболее оскорбительной смерти. Они дали тридцать сребреников за кровь их Спасителя и сами были продаваемы тысячами за меньшую цену. Они предпочли Варавву Мессии, и для них не стало Мессии: меч убийцы уничтожил последних представителей их национальности. Они приняли на себя вину крови: кровью облиты последние страницы их истории, и с той поры из века в век кровь эта проливалась с неописанной жестокостью. Пусть кто хочет видит в подобных этим событиях неважные исторические перевороты: но в истории нет ничего неважного для того, кто смотрит на нее, как на голос Божий, возвещающий людскую судьбу. Пусть человек придает или не придает значения подобным событиям, но разве слепой не увидит, что вместе с Христовой смертью положена была секира на корень бесплодного дерева еврейской национальности, ’’Иерусалим с бесчетными каменными пещерами и простирающимися в бесконечную даль надгробными памятниками и гробницами» стал немного больше, чем Альцедама, поле крови, поле горшечника для погребения странников. Кровавый грех, как знак Каинов, на челе этой расы взывал об отмщении и будет взывать всегда, пока не омоется этою самою кровью. Потому что, на основании законов милосердия Божия, кровь Иисусова пролита даже и за тех, которые ее проливали; замирающий, предсмертный голос дышал состраданием к убийцам. Да будет же кровь эта чистительною и для них! Да будет услышана эта молитва Искупителя!