Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Отчего же, поверю, — ответил один из косоворотовых людей. — У самого так же. Напугать заморский ворожец, конечно, здоров. Не отнять. Не был бы ворожцом, честное слово, засветил бы промеж глаз! Или стрелкой, что ещё вернее.

И все невольно потянулись к питейкам с чистой водой, погладили, ровно сговорились.

— Первое ведро отравленной воды рано утром унесли туда, — крикнул от колодца Лесной Ворон и показал рукой.

— Ну веди, нюхач, — Отвада мотнул головой: за мной.

Пока следовали за ворожцом, князь всё оглядывался да морщился. Так… ну-ка хватит морщить нос, не то чих опять разобьёт. Держи лицо Отвада, держи лицо. Избы, сараи, овины, амбары, конюшни, опрокинутые вёдра, трава, растрескавшая утоптанную деревенскую дорожку — видать давненько здесь не топал человек, не копытила скотина…

Избёнка встала на краю сельца, полперестрела — и на тебе лес. Пока шли тихим шагом к дому, половина отряда основательно поплескалась в питейках. Только Гремляш ни на мгновение не забывал оглядывать избы, деревья, небо, и даже утоляя жажду, вертел головой, как сова, хотя остальные двое по договорённости взяли себе в наблюдение право и лево.

Изба, как изба, плетень, как плетень, насаженные на колья тына, пылятся глиняные крынки, в углу двора около конуры лежит свернутое в поленце одеяло, чуть дальше — оплывающие останки пса, в середине двора валяется ветхая верховка, безжалостно побитая пылью, дождями и временем. Во дворе, в трёх-четырёх шагах от закрытой калитки лежит тело. Когда-то в этом гниющем куске склизкой плоти жила-билась душа, холстина облекала здоровенного пахаря и не была сгнившей, дырявой и мокрой, как теперь, а наверняка пятнела яркой вышивкой. Что-то не давало покоя, что-то кругом было не так, но как должно быть правильно — а Злобог его знает!

— Даже сжечь не смогли, — покачал головой Гремляш.

— Занедужил один, тот самый первый… или первая, и все, как один, бросились помогать, кто чем может.

— Как с соплями, — дружинный покачал головой. — Потом все носами шмыгают.

— Старухе-лихоманке не обязательно целовать всех и каждого, — усмехнулся Отвада. — Только первого. Остальное мы, люди, всё делаем сами.

— А если окажется, что первой была баба, — встрял Косоворот, — как пить дать её поцеловал Мор, и был он мужчиной.

— Ты бы оставил свои…

— Здесь, — Лесной Ворон вышел из-за угла избы, поманил рукой.

Воротца проходили, подобрав плечи, прижав к ногам ножны, бочком, чтобы ненароком даже краем одежды не задеть столбов, и с тыльной стороны дома увидели ещё одно тело: некогда это была баба, высокая, грудастая, наверное красивая — вон какая косища гниёт, да никак сгнить не может. Баба лежала на спине головой в лес, левую руку, должно быть, при падении заломила и навалилась всем телом.

— Я же говорил: баба! — угрюмо процедил Косоворот, хотел было сплюнуть, да вовремя вспомнил про замотку на лице. — И это дело рук мужчины.

— Жалеешь, что при жизни не загнул рачком? — усмехнулся Отвада. — Сгинула баба впустую? Не дала?

— Почему бы нет, — равнодушно пожал тот плечами. — Знал бы ее, мимо не прошёл. Я до бабьего племени охоч.

— Это она была первой? — спросил бондарь, мелкими шажками подвигаясь ближе и принюхиваясь: как только завоняет — стой.

— Ну… у кого-то она, может статься, и была первой, — косоворотовские заржали в кулаки.

— Я спрошу богов и, надеюсь, они направят своего недостойного последователя по правильному следу.

Ворожец, приложив палец к губам, воззвал к тишине, стянул на одну нитку язычки всех бубенцов и увязал узелком, а потом, закатав рукав рубахи, попросил нож. По знаку Отвады Гремляш дал свой.

Лесной Ворон показал на землю, вокруг моровой. Не первое тело увидели отрядные в деревне, но первое, земля вокруг которого на добрый локоть была даже не тёмной, а черной, будто оплавленной, точно углём толчёным присыпали. Ворожец опустился на колени прямо у границы чёрной земли, выудил из заплечной мошны кусок чистого холста, взял в зубы. Глубоко вздохнув, полоснул себя по предплечью… Когда побежало и полилось, Лесной Ворон перевернул руку и щедро окропил угольную землю. Отвада аж сглотнул и невольно назад сдал, всё остальные мало не отпрыгнули — а ты попробуй останься на месте, если живую кровь чёрная земля едва на лету не жрёт: как падает капля, вокруг пылевая чашечка поднимается и смыкается наверху, наподобие росянки, и хлюпает так смачно, точно волк на лету куропатку выщёлкивает.

— Тьфу, твою через коромысло! — Косоворот попятился и затряс башкой, с надеждой оглядываясь. — Померещилось, будто зубами клацает!

И только несколько бледных лиц, как один повернувшихся к нему, заставили его умолкнуть, не закончив.

— Ворожба! — зашептали походники, осеняясь обережным знамением, и незаметно для самих себя сдавая назад. — Как есть, злая ворожба!

Лесной Ворон многозначительно оглядывал вожаков похода и ловко перетягивался тканиной.

* * *

Ехали почти в полной тишине, каждый баюкал мрачные мысли, не передоверяя печали соседу. Странное дело — иной раз послушаешь кого-то из седовласых мудрецов: так разделить грусть-печаль с кем-нибудь, выходит, легче, будто тяжкую ношу с другом располовинил. Тогда чего теперь каждый сычом глядится, близко не подпускает, будто на его печаль кто-то, как на бабу, позарился? Значит, он пришёл со стороны моря. Пару раз за весь переход от Выемки к морю Лесной Ворон показывал в чащобе на стволах обугленные в уголь отпечатки человеческих ладоней. Здоровенных ладошек. Подзывал к себе и, глядя глазами-царапками из глазниц-норок, кивал на угольно-чёрные прожиги. Такая пятерня может в труху размолоть любые косточки, лишь только сомкнув покрепче пальцы. Увидев первый обуглыш, Отвада и Гремляш, не сговариваясь, раскрыли рты, а Косоворот криво захихикал.

— Почему выжжено?

Лесной Ворон печально выглянул на Отваду и закусил губу.

— Он сгорал. Его изнутри палило неуёмное желание поломать жизнь, отравить, истребить, разорвать. Это ведь уже не человек. Мой князь, думаешь откуда у него неописуемая быстрота и силища?

— Мы ещё не знаем, кто травил, — Отвада с нажимом вычеканил каждое слово. — Тот с рубцами, в личине Безрода может и не травил. Может это два разных ублюдка. Один травит, другой режет.

— Может и не травил, — заморский ворожец лишь плечами согласно пожал. — Но наш красавец просто полыхал злобой и ненавистью. А ещё невероятной быстротой и силищей.

— Как ещё лес не поджёг, — Лукомор покачал башкой и опасливо поёжился.

— Раскалённым прутом и то лес поджечь трудно, — буркнул Отвада, вглядываясь в пятно прожига. — Особенно в сырость.

— А может и не огонь это, — пожал плечами Лесной Ворон. — Может, отрава. Вон сок молочая кожу сжигает, если попадёт. Дерево тоже ведь живое, только шкурка у него покрепче. Так ведь и наш умелец не прост.

К морю вышли через день, встали почти на самом углу, слева губа режет Большую Землю, там же слева чуть глубже лежит Сторожище, справа — старое святилище, то самое, что приютило «застенков» после памятного заплыва по зимнему морю, ещё дальше рыбацкое поселение, в последнюю войну с оттнирами разорённое чуть сильнее, чем полностью.

— Там Скалистый, — Косоворот махнул рукой вперёд.

Отвада зыркнул на него волком. Резко повернулся к ворожцу.

— Веди. Да не мешкай. Дел много.

Заморский чудесник полез в мошну, достал горсть чёрной пыли, выбросил в воздух. Ветер подхватил облачко, уволок направо.

— Я размолол золу с древесных выжигов, — Лесной Ворон глядел на боянов терпеливо, милосердно, каждого нашёл глазами, ровно успокаивал: «Ну, сломалась игрушка, подумаешь! Бывает. Ничего, отец новую сделает». — Она несёт его дух, уж не знаю огонь это был или отрава. Я попросил богов показать, откуда пришло это порождение зла. Идти нужно в ту сторону.

Отвада сунул в зубы травинку, дал знак «по коням», первым тронул вороного в дорогу, а когда, забирая вправо, через лес обошли мыс и впереди завиднелся второй, изжевал травяной стебель весь, и сам того не заметил.