Черное сердце - Эрик Ластбадер

Эллиот задумчиво крутил серебряную вилку и наконец поднял взгляд на отца:

— Полагаю, ты обратил внимание на круги у меня под глазами.

— Если честно, то нет, — солгал Макоумер. — Я как раз думал, как неплохо ты выглядишь.

— Ты имеешь в виду мой новый костюм? — В голосе Эллиота появились нотки нервозности.

— Вовсе нет, — мягко ответил Макоумер. — Я имею в виду, что ты сейчас сидишь здесь, в «Лютеции», со мной.

Эллиот замолчал. Он думал о том, что после стольких лет сопротивления отцу он все же поддался ему, и это оказалось не так уж и плохо. В действительности ему даже нравилось то, чем он сейчас занимался. А взять хотя бы этот ресторан! Приятная спокойная атмосфера, словно они в мгновение ока перенеслись в Европу — негромкие голоса, звон тонких хрустальных бокалов, увитые цветами стены, приглушенный свет, падающий сквозь жалюзи. Он чувствовал, как душа его постепенно оттаивает. Тяжесть в груди покидала его — а она всегда была частью его, Эллиота, существования, частью, и весьма существенной, его мировосприятия. И только при мысли о Кэтлин он чувствовал, как сжимается сердце. Правда, уже не так болезненно, как раньше.

— Дело в том, — медленно начал он, — что я по-прежнему очень плохо сплю.

К столику подошел официант, в руках его была бутылка вина. Он торжественно откупорил ее и осторожно разлил багровую жидкость в бокалы. Все трое замерли. Официант вопросительно взглянул на своих клиентов:

— Вы не хотите пригубить? Вы изменяете своим правилам, мсье.

— Это твой выбор, Эллиот, — улыбнулся Макоумер. — Ко мне он не имеет никакого отношения. Тебе решать, будем мы пить это вино или закажем другое. Либо ты говоришь да, либо нет.

Эллиот непроизвольно напрягся. Либо ты говоришь да, либо нет. Все правильно. Именно этого я и хочу, убеждал он себя, подняв за тонкую ножку-стебелек бокал и пригубив темно-красное вино. Сухое, терпкое, но каков букет!

— Потрясающе! — воскликнул он, и Макоумер засмеялся. Искренняя реакция сына обрадовала его.

— Отлично, отлично.

Официант заполнил бокалы и принял заказ. Макоумер выбрал confitde caneton[21] — это было одно из его любимых блюд, потому что... потому что это было невероятно вкусно. Эллиот заказал телятину в перечном соусе. Начали они, однако, с белонских устриц.

— Я хочу сказать, — продолжал Эллиот, когда официант ушел, — что очень много передумал после нашей... дискуссии.

Выражение лица Макоумера не изменилось, он просто внимательно слушал сына и ждал, когда тот захочет услышать его мнение.

— В тот раз я был просто взбешен, я был готов плюнуть тебе в лицо. Но после, в общем, не знаю, что произошло... Может, мы до конца выяснили отношения, короче, не знаю, — он снова принялся вертеть в руках вилку. — Я наговорил много лишнего. Я знаю, ты всегда желал мне добра, но у тебя были свои представления о том, каким должно быть это добро. Я не могу обвинить тебя в излишней патетике. Это не так.

— Спасибо, — Макоумер совершенно искренне благодарил сына.

А теперь самое трудное, подумал Эллиот:

— Относительно Кэтлин...

Он так надолго замолчал, что Макоумер был вынужден вмешаться:

— Так что насчет нее?

— Конечно же, ты был прав. Я как бы проиграл еще раз все то время, что мы были вместе. Я... В общем, сейчас я понимаю, что она замышляла. Дело вовсе не во мне. Но я верил, понимаешь? Я хотел верить.

— И она это поняла, Эллиот. Я уже говорил тебе, это очень и очень опасная женщина. Если она сумела одурачить Готтшалка, это кое о чем говорит.

— Если тебе это доставит удовольствие, могу повторить твои слова: она была очень опасной женщиной.

Увидев улыбку отца, Эллиот не удержался и тоже заулыбался.

Официант принес устрицы, горячие поджаренные тосты и большую тарелку с аппетитным желтым маслом.

— Не знаю, как ты, — сказал Макоумер, выдавливая лимон на охлажденную, матово поблескивающую устрицу, — но я очень рад, что мы наконец-то оказались по одну сторону баррикады.

Эллиот молча взял миниатюрную вилку. Ему сейчас было очень сложно понять свои ощущения, их было так много и все они бурлили и рвались наружу — попытайся он сказать хоть слово, и эмоции просто захлестнут его. Кэтлин была в его жизни, это факт, и смерть ее оказалась страшным ударом, сумеет ли он от него оправиться и если сумеет, то когда — вопрос оставался открытым. Но она предала его, и от этого он до сих пор страдал. Прошлой ночью он внезапно проснулся, обливаясь холодным потом, — но думал он не о ее смерти, а о том, как близко она подвела его к мысли о возможности предать «Ангку». Он понял, что ненависть к отцу ослепляла его, он стал очень уязвим, достаточно было лишь незначительного давления на него, и он сделал бы все, что угодно. Чем, в конце концов, была его ненависть к отцу? Обыкновенным рудиментарным отростком, выползшим из детства, который взрослая жизнь не удосужилась отрубить. Всего лишь плод воображения, или детских фантазий. Отец самый обыкновенный человек — не чудовище, но и не Господь с безграничной силой и властью. Макоумер это Макоумер, а Эллиот это Эллиот, и никогда бы им не сойтись[22], если бы Эллиот сам так не решил.

И это я так решил, подумал Эллиот. Да.

Он поднял голову и посмотрел на отца:

— Я тоже очень рад.

— Вот и отлично, — Макоумер поднял свой бокал. Эллиот последовал его примеру.

— Salud![23] — мелодично пропели сдвинутые бокалы.

— Salud у pesetas![24]

Макоумер бросил взгляд на часы.

— Извини, я на минуту, — он отодвинул стул и вышел из-за стола.

* * *

Атертон Готтшалк был предельно сосредоточен и собран. Он уже произнес три четверти своей речи и до сих пор ничего не произошло. Когда же план Макоумера вступит в силу? Если возникли какие-то осложнения, Макоумер уже не сможет предупредить его, слишком поздно. Он стал просчитывать все возможные промахи и ошибки в плане. Их могло быть, к сожалению, слишком много. Он почувствовал неприятное жжение в желудке. Вначале исчезновение Кэтлин, теперь это...

— Непростительные провалы спецслужб в Каире и Германии, ставшие причиной давления на наши вооруженные силы и дипломатические ведомства со стороны апологетов международного терроризма — вот всего лишь два примера, которые характеризуют все более возрастающую нестабильность международной обстановки!

Он говорил уверенно, выделяя голосом ключевые фразы: он убеждал аудиторию, не впадая при этом в истерию, которую можно было бы счесть признаком фанатизма.

— Сегодня уже совершенно ясно, что мы, американский народ, остались один на один с теми нациями и народами, в основе политики которых было, есть и будет убийство.

Толпа разразилась аплодисментами. Все это очень хорошо, даже прекрасно, думал Готтшалк, разглядывая сияющие лица с выражением раздающего благословения архиепископа, но когда же, черт побери, начнется настоящее шоу?

— Совсем недостаточно перевести наши боевые части на новые базы в Западной Германии, поближе к восточным границам. Недостаточно и поставить блок вербовке наших сограждан, которые за деньги сражаются против наших же солдат в Ливии, Чаде и Сирии. Недостаточно найти и уничтожить советские подразделения, которые действуют на территории Камбоджи и Лаоса, — они обрабатывают джунгли и посевные площади микотоксинами, обрекая тем самым местное население на медленную, мучительную смерть. Недостаточно заменить установленные в наших шахтах старые ракеты на современные MX, объединенные в общую систему СОИ, чтобы они могли успешно отразить удар советских СС-20. Все эти меры, естественно, являются частью обширнейшей программы по укреплению международного авторитета Америки. Но ни одно из этих мероприятий нельзя рассматривать как первый шаг, первый этап в достижении поставленной задачи. Нам необходима программа информирования населения о характере и силах международного терроризма. Мы должны быть готовы к...

Острая боль пронзила левую сторону груди, голос его сорвался на фальцет:

— К...

Он прижал ладонь к груди. Пальцы сразу же стали липкие, между ними струилось что-то теплое. Уши словно заложило ватой, откуда-то издали он слышал пронзительные крики.

Яркий солнечный день разваливался на какие-то отдельные фрагменты: стена собора, облако, почему-то чернеющее прямо на глазах, люди — бегущие люди с открытыми в безмолвном крике ртами. Готтшалк начал оседать, но сильные руки подхватили его, сердце болело так, словно в него вонзили раскаленную вязальную спицу. Воздух превратился в желе, Готтшалк задыхался, легким не хватало кислорода. Он не мог понять, что произошло, пока не услышал, как кто-то совсем рядом отчетливо выкрикнул:

— Выстрел! Это был выстрел! Стреляли в кандидата в президенты!

Аттертон Готтшалк удивился: а ведь это же я!

* * *

Когда раздался телефонный звонок, сержант-детектив Марти Борак деловито ковырял в носу. Он предавался этому занятию уже не первый час исключительно ради того, чтобы не сойти с ума от безделья. Эндерс, как, впрочем, и все остальные полицейские участка, околачивался у собора Святого Патрика. Борак не участвовал в операции только потому, что возглавлял бригаду по слежке за весьма подозрительной фирмой по упаковке продуктов в Вест-сайде.