Фальшивый Фауст - Маргер Оттович Заринь

дабы яблоки не падали далеко от яблони. Аминь».

ВРЕМЯ, КОТОРОЕ В ПУТИ

Фантастика, фантастика, фантастика…

И тотчас же:

Булгаков, Булгаков, Булгаков…

Зигзаги литературного процесса бывают причудливы, но еще причудливее история становления авторитетов в сфере изящной словесности.

Несколько лет тому назад сложилась ситуация, в силу которой имя и творчество Михаила Булгакова, особенно же роман его «Мастер и Маргарита», прочно-напрочно сопряглись с фантастическим, мифоносительным ответвлением реализма. Это естественно. Но затем начались аберрации, продолжающиеся и поныне: Булгаков оказался обладателем монополии на фантастику, а роман его — неприкосновенным эталоном, мерилом фантастики. Любая попытка любого художника слова заговорить с миром на причудливом языке фантастики в силу читательской ревности, настороженности стала оцениваться как поползновение к соперничеству и даже как по-ся-га-тель-ство: мол, поди ж ты, оказывается, находятся на земле дерзновенные и отчаянные люди, которые тоже тщатся на поприще фантастики выступить; да только где уж им, ни-че-го у них не заладится!..

Любовь к писателю — вещь похвальная, нетерпимость — вещь отвратительная. А любовь к Булгакову начала порождать нетерпимость к его «соперникам». Помимо воли своей Булгаков оказывался каким-то литературным тираном, а все те, кто хоть как-то, хоть разочек в сторону фантастики поглядели, тоже помимо их воли включились в некое состязание, исход которого был заранее предрешен: их ждало посрамление, им уготованы были упреки в литературной вторичности («вторичность» — модное слово; произносят его непререкаемо, по-древнеримски сурово, хотя неясно, на каком основании его произносят именно так: для того чтобы укорять кого-то вторичностью, себя, себя самого необходимо изначально причислить к носителям мысли первичной; а кто может положа руку на сердце характеризовать себя как творца, подвизающегося исключительно в первых рядах художественной или литературно-критической мысли?).

Упреков во вторичности не избежали пи роман русского писателя Владимира Орлова «Альтист Данилов», ни роман писателя-латыша Маргера Зариня «Фальшивый Фауст». За упреками явственно слышалось: «А Булгаков-то лучше, лучше!»

В ответ простонать только можно: «Да при чем тут Булгаков?» Гоголь, возможно, еще лучше Булгакова, кто-то. возможно, был лучше Гоголя; но не будем сбиваться на товароведческую терминологию, на аналогичную психологию. У Гоголя — свои заслуги перед мировой художественной литературой, у Булгакова — свои, а свои — у Орлова, у Зариня. Заринь по отношению к Булгакову автономен, покушаться на соперничество с Булгаковым он явно не собирается; и примем его таким, каков он есть: тут и без Булгакова предостаточно сложностей, немало интересных приобретений.

Роман Зариня интересен прежде всего просто как акт просветительский. Из него можно много-много узнать: узнать о том, как жила в тридцатые годы нашего века страдалица Латвия, маленькое прибалтийское государство, вроде бы самостоятельное, а на деле — потенциальный плацдарм для Германии. Были тут социологические иллюзии, было политиканство, было вдосталь индивидуального и группового авантюризма. Унаследованный еще от XIX века быт вытеснялся бытом новым, невиданным: старичков извозчиков сменяли такси; латвийскую национальную армию украшали аж два устрашающих танка, один из коих, впрочем, чуть было не развалился во время торжественного парада. В Латвии мелькали десятки политических партий, объединений, союзов; перекликались и пререкались газеты. Все это создавало видимость полной государственной самостоятельности республики; одни верили этой обманчивой видимости, другие не верили, третьи же колебались. Судьбы родины тревожили, настораживали. Демократия изживала себя, разваливалась. Базарно пестрый плюрализм, поначалу порадовав обывателя, быстро начал его утомлять. На развалинах демократии складывалась диктатура: свято место пусто не бывает, то же можно сказать и о самом поганом месте; диктатор всегда отыщется там, где обыватель оказывается угнетенным политической и экономической бесперспективностью, где он ощущает истощение общественной мысли, развал. Сопротивление диктаторским вожделеньям слабеет; более того, появляется даже и некое томление, тоска по единоначалию. Созерцает обыватель царящую вокруг суету, прислушивается он к разнородным воплям газет, к кривотолкам и думает: «Ах, да когда же все-таки это кончится!..» А диктатор оказывается тут как тут.

Портрет диктатора Латвии в романе забавен. Но легко потешаться над диктаторами по прошествии злых времен, уязвлять их задним числом. Велика ль тут заслуга? И Заринь пишет не столько о самой диктатуре, о ее идиотских причудах, капризах и прочих художествах, сколько о явлениях побочных, от нее производных, связанных с нею косвенно, опосредствованно, но достаточно прочно. Явления эти — нравственное, духовное опустошение человека и сопутствующий такому опустошению оккультизм — приверженность к разного рода потаенным учениям и умениям, к тайноведению.

Оккультизм не мистичен, он… строжайше «научен». Там, где мистика требует веры и только веры, оккультизм выступает с целыми системами умозаключений и эмпирических доказательств: сегодня, к примеру, последняя новинка его — появляющиеся на английском языке сборники повествований больных, умиравших, испытавших клиническую смерть, но успешно реанимированных. Из рассказов этих несчастных можно почерпнуть подробнейшие и достоверные сведения об устроении жизни вне пределов окружающего нас мира, о встречах с давно умершими родными и близкими. Мы получили наконец своего рода документальные доказательства трансформации нашей греховной плоти в иные виды материи, продолжения жизни в вечности. В сотворении чуда участвуют современные физиология, биохимия. Все «научно»! И, наверное, всего прежде именно поэтому все отчаянно противно: умирать, воротиться к жизни и болтать о том, как оно устроено там, где ты побывал, — в этом есть какая-то развязность души, измельчение духа. И неудивительно, что за самодеятельные репортажи из тайных миров ухватился ищущий кратчайших путей к запретному обыватель.

Так или иначе, но «Фальшивый Фауст» — о политике, о духовности и об оккультизме. «Поскольку я начитался писанины оккультных ворожеев о переселении душ, то свято верил, что душа Кристофера Марло спустя триста пятьдесят лет выбрала плотью мое тело», — говорит герой романа Зариня, молодой музыкант, композитор-новатор. Претерпел он немало: был гоним и непризнан, был влюблен и несчастливо, и в полную меру счастья; был осмеян. Его преследовали. Его протыкали финкой, гноили в немецком концлагере. Но он выжил, преодолев и недуги, и козни тайной полиции. Выжил потому, что творил: творил музыку, творил чистую свою любовь к поэтессе по имени Маргарита. И легенду о себе он творил, легенду о том, что в него вселился дух современника Шекспира, сочинителя истории о докторе Фаусте: легенда эта и жить ему помогала, и чуть в гроб его не вогнала, потому что он-то легенду о себе сочинял, а другие в его сочинения верили, принимая их совершенно всерьез, позволяя себя дурачить, морочить — так на протяжении всего романа позволяет себя морочить Янис Трампедах, стареющий и дряхлеющий проходимец из тех, на ком вроде бы и клейма негде ставить. Янис Вридрикис Трампедах и сам кого хошь обведет вокруг пальца,