Избранное - Ван Мэн

Он очнулся.

Увидел ребят с красными повязками, в зеленой армейской форме, с широкими кожаными ремнями, подвернутыми рукавами, у девушек косички торчат в разные стороны, как рожки… Сколько им? Семнадцать, как мне в сорок девятом? Возраст революции! Красных повязок! Кто в семнадцать, если только он не трус, не кретин или законченный паразит, не мечтает подложить мину под старую жизнь и начать — под красным ли знаменем, в нарукавной повязке или с пламенными стихами — созидать светлый, справедливый новый мир, очищенный от всей скверны прошлого, свободный от человеческих недостатков? Кто не жаждет сдвинуть горы, опрокинуть небо, разом покончить с корыстью, ложью, несправедливостью? Какой это чистый, славный, кипящий возраст — семнадцать! Могучая армия человеческой истории, неостановимо движущейся вперед! Ни прогресса, ни развития, ни, разумеется, революции — ничего не было бы без семнадцатилетних.

— Дорогие мои, юные полководцы революции! — чуть слышно шепчет он.

— Завонял! Купить хочешь? Заткни пасть!

И вновь резкая боль, забытье. Все горит — или они разожгли костер и бросили его в огонь? Облили бензином, хотят сжечь? Ах, как они горячи, самозабвенны, как верят в революционные лозунги, сколько хорошего могли бы совершить!

— Компривет! — выкрикивает вдруг Чжун Ичэн, который уже раз теряя сознание, и на окровавленных губах выступает улыбка его измученной души.

— Чего? Чего это он? Какой комитет? Пес паршивый, как смеешь произносить это слово?!

— Да нет, я что-то другое услыхал, какое-то «камреи», что ли, по-японски вроде; пароль для связи? Может, он японский шпион?

— Слушайте, он не приходит в себя. Сдох, что ли?

— Спокойно. Это враг. Паршивый пес. Революция — не преступление, бунт — дело правое!

1970 год, март

Групповые занятия с «отрядом по чистке». Черноусый заместитель командира агитбригады с сигаретой в зубах смотрит на Чжун Ичэна искоса и говорит не слишком членораздельно (полагая, что заикание, косноязычие, хрипотца и всякое отсутствие грамматики — признаки хорошего происхождения и стажа):

— Твое прошлое — это все липа, обманываешь — это уже серьезно. Таких вообще-то надо прямо в органы, и сомневаться не в чем, помоложе тебя попадались, всех — к стенке. Одним скопом всю нечисть, яйца черепашьи, сами понимаете. Ишь ты, в пятнадцать — в партию, в семнадцать — секретарь, да кого обманываешь? А анкету ты заполнял? Кто резолюцию наложил? Где клятву давал? И рекомендация всего одна — как это…

— Да ведь подполье, особые обстоятельства…

— Я те дам особые обстоятельства! Фальшивая компартия, вот что я тебе скажу!

— Что вы такое говорите, нельзя так!

— Не отпирайся!

— Я…

— Японцев разгромили, вот чанкайшистов восемьсот тысяч уничтожили. Вы, что ли? Мы! И ты еще, шушера, виляешь?!

— …

2

1949 год, январь

Город был на краю гибели. От древней истории, старинной культуры, былого расцвета остались лишь бледные фантомы. Горы мусора на улицах и переулках, даже на перекрестках, еще оживленных. Целыми днями копошились тут бедняцкие дети, наскоро сварганенными железными крючьями перебирали, перекапывали мусор, разыскивая сокровища: недогоревшие угольки, съедобные листья, бобы или рыбьи головы, облепленные зелеными мухами. Отравившись гнильем, целыми семьями умирали бедняки, и газеты пестрели такими сообщениями: «Тринадцать душ, стар и млад, в одночасье расстались с жизнью». И все же голодные дети охотились за этими «сокровищами». Всюду, как лейтмотив городского бытия, слышалась заунывная мольба нищих: «Подайте, добрые господа, что есть, на пропитание!» Ту же тональность обрели свистки полицейских, перебранки, потасовки на улицах, хрипы продавцов мышьяка, хор диковинных кошек, будто почуявших весну, и вой бесхвостых собак; все эти звуки складывались в какой-то причудливый городской шлягер. Трехлетние детки подпевали: «Ах, женщина — что атомная бомба», двадцатилетние парни голосили: «Два куска лежат на сердце…» Похолодало, и попрошайки в лохмотьях, сверкая голыми телесами, расшибали о камни впалые бока, раздирали в кровь лица, чтобы хоть кто-нибудь посочувствовал им. А мимо них фланировали женщины с ярко накрашенными губами, покидая отдельные кабинеты шикарных ресторанов и появляясь в залитых светом стеклянных дверях под ручку с толстопузым торгашом или чиновником…

Но в этом зловонном гнойнике зарождались здоровые клеточки, новые жизненные силы. То была партия, ее подпольные ячейки, множество подпольщиков, а также окружавшие партию члены демократической лиги молодежи. Во вражеском гнезде, под боком у армейских, полицейских, жандармских трибуналов, наделенных правом казнить «бандитских агентов» на месте, вели революционную деятельность серьезные молодые люди вроде Чжун Ичэна и даже помоложе, обложенные сетью шпиков, познавая тюрьмы, дубинки, пытки на «тигровых скамьях». Они помогали Освободительной армии. Еще дети, они жадно впитывали все уроки, какие давал им великий наставник — жизнь. Голод, нищета, угнетение, унижение, террор — вот что стало первым уроком этого мира, и необходимость ненавидеть и бороться они усвоили, конечно, лучше всего. В детских сердцах, полных ненависти и уповающих на борьбу, партийцы из городских подпольных ячеек возжигали факел революционной правды. Труды просветителей Цзоу Таофэня и Ай Сыци, общественно-политические брошюры, изданные «Новыми знаниями», «Жизнью», «Чтением», прогрессивные книги из Гонконга и Шанхая будили сознание, несли свет, звали к борьбе за свободу и счастье, были созвучны народным чаяниям. А потом юные революционеры стали получать сводки агентства «Новый Китай», записи передач радиостанции Северной Шэньси, основные положения Закона о земле и даже статьи Мао Цзэдуна «О коалиционном правительстве», «О новой демократии» — все это тщательно пряталось под обложки популярного чтива «Путешествие Лао Цаня» или «Позолоченный род». Они взрослели, становились серьезней, и рождалась в них жажда отдать свои силы созиданию нового мира на обломках империи прошлого. Они ясно представляли себе все опасности революционного пути, были готовы жертвовать собой — и жертвовали, когда приходило время, — и вступали в партию еще до восемнадцати лет (а Чжун Ичэну и вовсе было пятнадцать). Чтобы сделать организацию жизнеспособной, в одном учреждении приходилось создавать несколько параллельных ячеек, никак не связанных между собой, такова уж специфика подпольной работы. Партийные организации множились, и во главе ячеек порой ставили кандидатов в члены партии — детей, в сущности наивно и поверхностно представлявших себе и революцию, и партию; и все-таки они были коммунистами — без слабинки, без страха, сознающими свою ответственность.

Завершились бои за освобождение города П., и через три дня Чжун Ичэна пригласили в актовый зал университета на общегородское собрание коммунистов. Подмораживало, а на нем был сшитый матерью ватник, который он носил с тринадцати лет — уже четыре года. Давно уж стал ему тесен, в рукавах короток, в подмышках узок, руки не поднять. Мех на штанах свалялся и облысел. От уличных попрошаек или ребятишек, копавшихся в мусорных кучах, он отличался лишь тем, что из верхнего кармана торчали обломанная самописка да блокнотик. Но из-под коротких густых бровей светились полные гордости глаза, в движениях сквозили деловитость и уверенность: мы победили, и отныне город и весь Китай — наши. Он шагал по улицам, смотрел на старые хибары да развалюхи и думал: все преодолеем. Заметил армейские грузовики, вывозившие мусор. Не успели отгрохотать пушки, как армия вступила в новый бой — за чистоту, и двадцать четыре часа в сутки грузовики вывозили мусор — видно, решили разом покончить со всей грязью, все вычистить. В свое время гоминьдановские власти трижды обсуждали, что делать с мусором в городе П., трижды принимали решения, собирали «пожертвования на чистоту», выделяли «специальные средства на гигиену», и все это проверялось да перепроверялось ревизорами центрального правительства, в итоге чиновники поглотили все отпущенные средства, а мусор поглотил город. И вот не прошло и трех дней после Освобождения, а мусора уже почти нет, мусор потерял свою устрашающую силу; это мы, ликовал Чжун Ичэн, победили его. Несколько тощих, кожа да кости, ребятишек дрожали на ветру. Дайте только срок, подумал Чжун Ичэн, вы станете у нас культурными, зажиточными, здоровыми людьми и всем будете нужны. У ворот университета, где стояли бойцы со знаками отличия Народно-освободительной армии на груди и повязками «Штаб гарнизона города П.» на рукавах, он торопливо достал свой красный пропуск, еще издали помахал им: я, дескать, партийный. Непростой был пропуск — говорящий, он словно салютовал бойцам: «С комприветом!» И те уважительными улыбками отвечали юному подпольщику: «Мы вместе!» — «Вы спасли нас от арестов и казней!» — растроганно улыбнулся им Чжун Ичэн. Что они будут обсуждать на этом партсобрании? Может, думал Чжун Ичэн, подходя к залу, решим послать людей на Тайвань? Мы же подпольщики со стажем и по возрасту подходим для тайной деятельности. И вновь — штыки гоминьдановских солдат, полицейских, жандармов; возобновлю давнее знакомство с Ц. Ц., завяжу контакты с Центральным статистическим управлением гоминьдана… Славно было бы, непременно запишусь первым.