Атлантида - Герхарт Гауптман

Эразм, как ему казалось, успел хорошо понять доктора Обердика. В течение часа, который они провели вдвоем, тот был объектом его пристального изучения. Он полагал, что сумел разгадать его — под грубоватой оболочкой золотое сердце. Но под влиянием Жетро мнение о враче постепенно менялось. Все, что он так внимательно изучил и понял, представало теперь перед ним в совершенно ином свете. То, что было на переднем плане, отступало на задний, и наоборот. Строгая композиция картины вдруг распалась, а вместо нее осталась лишь кучка бессмысленных фрагментов.

Теперь Эразм видел в докторе Обердике высокомерного незнайку, базарного зазывалу, вруна и шарлатана и стыдился того, что так позорно поддался ему. «Он просто хотел запугать меня, но у него это не пройдет!»

То ли благодаря веселым уверениям Жетро, то ли благодаря вину и восхитительной ночи, но Эразм почувствовал, что избавился от болезненного угара: больше никому не удастся провести его, ведь он совершенно здоров.

— Спасибо, Жетро, вы привели меня в чувство! Дорогой друг, вы вернули мне здоровье! Вы и есть мой настоящий лекарь.

Было уже около полуночи, когда Жетро распрощался с Эразмом, унося с собой телеграмму, адресованную тетушке Матильде: «Немедленно выезжай в Штральзунд, Китти остановилась в гостинице «Журавль», твоя помощь нужна, как никогда прежде».

Подойдя к дому, Эразм увидел, что фрау Хербст еще не спит.

— О господи, опять письмо! — простонал он.

— Бедный господин доктор, — вздохнула фрау Хербст, передавая ему на лестнице письмо.

Эразм был уверен, что оно от Ирины.

Он невольно улыбнулся при мысли о том, какому отчаянному штурму подвергается со всех сторон его беззащитное сердце.

Маленькую стопку яростно исписанных листков можно было бы по праву назвать chronique scandaleuse.[149] Но затем он дошел до следующего куска:

«А теперь обо мне. Мое прошлое кажется мне какой-то болезнью. Я была одержима страстью к грубым чувственным наслаждениям. Я полагала, что жизнь, отпущенная мне, будет короткой и нужно жадно хватать все, что достижимо. Благодаря тебе я стала иной. Я поняла, сколь ничтожно то, что я обретала таким путем. Во мне пробудились более возвышенные желания, стремление к чистоте. Благодаря тебе, твоей помощи, твоим наставлениям и твоей любви я познала свою истинную сущность. Только не отводи от меня своей направляющей руки, не покидай меня!

Я хочу стать хорошим человеком. Жажда этого вдруг охватила меня. Помогай мне и впредь! Меня страшит отвратительное, мерзкое болото, в котором я прежде пребывала с таким удовольствием.

Но только избавь меня от чувства вины! Тогда я захочу и сумею стать совершенно другим, новым человеком.

Я чувствую, что полюбила впервые в жизни. Отчего я не встретила тебя два года назад! Забудь обо всем и назови меня своей женой! Тогда, очистившись от прошлого, я стану твоей безраздельно и навеки и принесу тебе в дар свою огромную, беспредельную любовь. Я же всегда буду чувствовать себя под твоей защитой, живя в твоем сердце, в твоих помыслах и у твоего очага.

Но если ты сегодня же или завтра не придешь мне на помощь, я снова увязну в мерзком болоте и уже никогда не смогу вырваться из него. И какой ответ, Эразм, ты будешь держать перед своей совестью!»

Ночь была тихая, залив блестел в свете звезд, часы на здании учебного пансиона на Циркусплац пробили полночь. Эразм откинулся на спинку кресла, беспомощно улыбнулся и покачал головой.

Пожалуй, придется снова взяться за перо, подумал он и записал в дневник: «Пусть всесильная воля унесет прочь порожденные страстью стремления! Перетяни кровеносные сосуды, питающие их! Пробуди в себе новую, сильную волю! Сделай так и подчини ей всю свою жизнь! Триединство этой новой воли — здоровье, работа и независимость!»

Как только была сделана эта запись, голова сочинителя опустилась на стол. Забытье, впрочем, не было слишком глубоким, в нем продолжалась свободная игра воображения, видения обступали спящего со всех сторон.

Ирина Белль сидела, плетя венки, в челне посреди широкой реки. Она была в белом платье и в венке из белых роз на золотых волосах. Белый свет, исходивший от нее — «чистота», как назвал его спящий, — окутывал ее всю целиком. Но разве Мария Магдалина не стала святой после того, как Иисус отпустил ей грехи?

На берегу реки стоял белокурый Аполлон и почему-то удил рыбу золотой удочкой. А не был ли сам Эразм этой рыбой? Он видел, как плывет к золотому крючку в какой-то кристально прозрачной стихии. Сверху на него глядело лицо греческого бога, лицо принцессы Дитты, и он уже готов был заглотить ее крючок. Тогда она вытащит меня отсюда, прозвучало у него в душе, и унесет ввысь, к светозарному Олимпу.

И совсем иная картина предстала спящему на другом берегу реки: там стояла Китти, бледная, с иссиня-черными волосами, в ярком цветастом платье. Его ничуть не удивило, когда она, задумчиво опустив глаза, плавной походкой перешла через реку, даже не замочив ног. Она была иной, чем Ирина и Дитта. Эразм ощущал в ней какую-то отчужденность, предначертанную судьбой разлуку. Она остановилась подле него, они поздоровались, и он, взяв ее под руку, пошел рядом.

Да, она живет в городе, далеко отсюда, она замужем и у нее дети. Муж ее богат, он угадывает любое ее желание, особенно все, что касается кушаний: к ее услугам любые лакомства на свете. Она рассказала это с едва заметным надменным лукавством.

Счастлива ли она?

О да, очень счастлива, ответила она, почему-то пожав плечами.

Так они шагали рядом, далекие и близкие одновременно. Еще никогда в жизни она не казалась Эразму столь прекрасной и обольстительной…

Проснувшись утром, Эразм увидел, что лежит в постели раздетый. От чрезмерной усталости он заснул таким глубоким сном, что даже не заметил, как его раздели и уложили чьи-то руки. Чьи это были руки, он не знал.

Чувствуя себя окрепшим после долгого сна — было уже десять, — он сразу приступил к насущным делам. Он быстро спрыгнул с постели, умылся, обтер тело мокрым полотенцем, тщательно оделся, потом крикнул Паулину и заказал кофе, решив тем временем позвонить в Штральзунд.

Неожиданно к телефону подошла сама Китти. Она уверила мужа, что приступ уже позади.

— Не тревожься обо мне, любимый, — сказала она. — Спокойно занимайся своими театральными делами и сообщи мне потом по телефону, как прошел спектакль.

Затем она заговорила о неожиданной встрече с Джиневрой, правда отнюдь не с тем воодушевлением, какого ожидал Эразм.

— Да, пока я не забыла, — продолжала она. — Ради бога, не принимай слишком близко к сердцу все, что наговорил тебе доктор Обердик! Поверь мне, я хорошо знаю врачей. Они вечно делают из мухи слона, таково уж их занятие.

То было неплохое начало дня, и теперь Эразм мог позволить себе с аппетитом позавтракать.

И еще одно обстоятельство благотворно повлияло на его душу: «Гамлет» вскоре вытеснил из нее все остальное. Великий замысел, которому предстояло воплотиться в театре, требовал всего ее пространства. Он питался из тех же источников в душе молодого режиссера-медиума, что и в начале работы. Он снова возник перед внутренним взором Эразма, но уже во всеоружии неутомимой человеческой деятельности, у которой была своя история и которая стремилась к завершению и совершенству.

Произойти это должно было сегодня на генеральной репетиции.

После завтрака Эразм углубился в свой переработанный текст «Гамлета», сразу же вызвав тем самым к жизни всех героев трагедии. Теперь сам он словно состоял из примерно двадцати личностей, в каждой из которых он переживал свой взлет и падение, пока те играли пьесу на воображаемой сцене его души.

День был прекрасный, как и большинство дней в разгар лета, и все же какой-то особенно праздничный.

— На замке, — сообщила Эразму фрау Хербст, — вывесили имперский и княжеский флаги.

— Не так уж это много, — возразил тот, — ведь сегодня княжеский двор почтит своим визитом истинный принц духа, подобного коему не было и никогда не будет на земле. И корона его не из золота и драгоценных камней, она та же, что у распятого Христа.

Сказав это, Эразм словно перевоплотился в Гамлета и стал с ним одним целым. С легким испугом он признался себе в мысли о мученичестве, которую следовало бы таить даже от себя самого — не говоря уж обо всех остальных, — если он не хочет, чтобы его заподозрили в безумии.

В таком состоянии души он мог бы сыграть роль Гамлета от начала до конца без единой подсказки суфлера, стоило лишь подняться на сцену.

Но в театре его поначалу отвлекали всевозможные внешние обстоятельства.

Доктор Оллантаг, испуганно и устало взглянувший из-под стекол очков на молодого драматурга, успокоился, поняв, что беглец вернулся живой и здоровый. Он протянул ему навстречу обе руки.