Хозяйка Мельцер-хауса - Анне Якобс

тех, кто заканчивал жизнь самоубийством, хоронили за городскими воротами.

Несмотря на ранний час – было около девяти, – могилу уже закопали, теперь на ее месте остался только серо-коричневый продолговатый земляной холмик: ни креста, ни имени. Прощающиеся с телом были вынуждены топтаться в грязи вокруг наспех засыпанной могилы. Грянул гром, и дождь забарабанил по зонтам, густыми струйками стекая на землю.

– Да упокойся с миром, Эдгар Бройер! – Иоганн Мельцер говорил громко, чтобы все могли его услышать. Если уж ни один священник не захотел проводить его друга молитвой за упокой души, тогда он сам произнесет речь на его могиле. – Господь Бог заглядывает в наши сердца, чтобы отличить праведников от лицемеров. Все мы, собравшиеся здесь, знаем, как тяжело тебе было пережить горе, и ты не мог больше нести эту ношу – никто не понимает это лучше нас, людей, связанных с тобой любовью и дружбой. Да упокоит Господь душу твою, дарует тебе Царствие небесное и вечный покой…

Тилли поддерживала свою мать, которая не могла сдерживать слезы при виде голого могильного холма. Китти боролась с приступом чихания, Элизабет стояла рядом с отцом и держала над ним зонтик. Мари положила букет на холмик, Тилли тоже принесла цветы, потом к могиле подошли остальные – с букетами и венками. Проводить Эдгара в последний путь пришли госпожа директор Вислер, потерявшая на войне трех своих сыновей, супруги Манцингер, доктор Грайнер, адвокат Грюнлинг и несколько служащих, хранящих верность своему директору. О том, предоставит ли им работу Мюнхенский банк, было известно одному Господу Богу.

Лишь немногие приняли приглашение Бройеров помянуть Бройера в ресторане «У белого лебедя» – все промокли до нитки и предпочли поскорее вернуться домой, дабы не заработать воспаление легких. Только Мельцеры присоединились к Гертруде и Тилли. К тому же Мари вовремя пришла в голову блестящая идея – отправить на виллу Эрнста фон Клипштайна, чтобы он привез им сухую одежду, чулки и обувь.

– Клиппи в самом деле душа нашей виллы, – говорила Китти. – И что бы мы без него делали? Он помогает в бухгалтерии, оказывает помощь в лазарете, покупает мне краски и новые кисти, разбирается в садоводстве и в любую минуту готов сослужить службу своей любимой и уважаемой Мари…

Мари поморщилась, видимо, ей показалось, что речь Китти не совсем уместна в столь печальной ситуации, но Тилли растерянно улыбнулась, сказав, что Китти похожа на солнечный луч в ненастный день. Китти тут же села рядом с золовкой и увлекла ее разговором о своих картинах.

– Я восторгаюсь каждый раз, когда вижу их, Китти. То, что ты рисуешь, удивительно и ужасно одновременно.

– Мне очень жаль, если тебе от них страшно, Тилли, но я ничего не могу поделать, понимаешь? Эти образы всплывают в моей голове, и я избавляюсь от них, только когда их рисую.

– Это искусство, дорогая Китти. Я в этом совершенно уверена. Ты должна выставлять свои работы.

Китти была явно польщена, но утверждала, что рисует только для себя.

– Это странно, Тилли. Они словно мои дети, эти картины. Сейчас все они еще принадлежат мне, но если я выставлю их, я словно их потеряю.

Тилли покачала головой.

– А разве ты не хочешь когда-нибудь заработать на них деньги? – Она задала вопрос тихонько, так, чтобы не услышала Алисия.

– Деньги? Ну, это было бы… было бы не так уж и плохо.

Китти владела домом на Фрауэнторштрассе, который подарил ей Альфонс, кроме того, у нее еще было несколько картин и ценных вещей – однако основная часть ее наследства хранилась в банкирском доме Бройера и теперь пропала навсегда.

– Может, стоит начать с чего-то небольшого, – размышляла Тилли. – Например, с частной выставки у хороших друзей…

– Ты действительно так думаешь, Тилли? О, стать знаменитым художником – вообще-то, я ничего не имею против. Знаешь, если хорошенько подумать, то я тоже считаю свои картины очень хорошими. Нет, в самом деле, они великолепны… Может быть – не знаю, но все же так вполне может быть – я смогла бы расстаться с той или иной картиной, если этим я смогу сделать кого-то счастливым…

В соседней комнате был накрыт поминальный стол – солодовый кофе с сахаром, свежий хлеб, джем, эрзац-масло и несколько ломтиков сыра. Весьма скромная трапеза, но от несметного богатства банкирского дома мало что осталось. В настоящее время несколько адвокатов еще занимались взаимными расчетами долгов и имущества, но для наследников дело выглядело совсем не радужно. Банкротство банкирского дома затянулось на несколько лет, последний год войны и распад кайзеровской империи добили и без того пошатнувшийся банк.

– Этого бы не случилось, если бы Альфонс был жив, – с горечью признала Гертруда Бройер. – Смею надеяться, что ваш Пауль вернется домой целым и невредимым. Я слышала, что он в плену у русских. Русские непредсказуемы – в конце концов, они могут сослать его в Сибирь на каторжные работы.

Известие о том, что Пауль находится в русском плену, после долгого неведения пришло на виллу с месяц назад и вызвало весьма неоднозначную реакцию.

– Я рада и счастлива, что он еще жив, – сказала Мари. – Все остальное сейчас не имеет никакого значения. У нас снова есть надежда, и мы будем жить этой надеждой.

Мельцеры решили не придираться к словам Гертруды. Она и раньше всегда была остра на язык, а теперь, когда ее постигло такое страшное горе, следовало проявить к ней особую снисходительность.

– Некоторые солдаты уже вернулись из русского плена, – мягко напомнила Алисия. – И мы каждый день ждем, что и Пауль скоро постучится в дверь.

– И что же это за время, в котором мы живем! – воскликнула Гертруда, которая даже не слушала Алисию. – Власть пала, чернь берет власть в свои руки. Мятежи, восстания, бунты, всеобщая забастовка… О чем только думают эти люди? Что можно разбогатеть, не работая?

– Успокойся, мама. – Тилли обхватила ее руки. – Забастовки тоже принесли свои плоды. Они сделали возможным прекращение огня.

– Ну что за чушь ты несешь, детка? – Теперь Гертруда ругалась потише. – Что может быть хорошего в забастовке?

За последние месяцы на машиностроительном заводе MAN постоянно были стачки. Рабочие больше не хотели производить вооружение, с помощью которого велась бессмысленная бойня. Даже Иоганн Мельцер, для которого забастовка, вообще-то, была сродни смертному греху, признал, что люди наконец-то образумились. Хотя Мари подозревала, что в нем говорила злость по отношению к машиностроительным и сталелитейным заводам MAN, которые в отличие от текстильных фабрик очень неплохо зарабатывали на войне.

– Хорошо, что по крайней мере у вас фабрика продолжает работать, – легкомысленно произнесла Гертруда. – Вы еще производите эти жуткие бумажные ткани?

– Конечно, – коротко ответил Иоганн Мельцер и наклонился, чтобы выглянуть в окно. Капли дождя рисовали на оконных стеклах замысловатый