О том, что видел: Воспоминания. Письма - Чуковский Николай Корнеевич

Мы все еще в Узком. Мама прихварывает. Простудилась опять, лежит. Да и признаюсь, не охота мне ехать в город, т. к. в нашей квартире — Боба с женой, со своей домработницей, и я бы только помешал.

Деньги я тебе послал потому, что решил разыграть «Короля Лира»: Дал Лиде 2000, тебе 2000 и Бобе 2000. Оказалось, что каждому из вас они пришлись очень кстати. А я все еще далек от нужды.

Читали мы с сокрушением статью о тебе в «Знамени»[626]. Хуже всего то, что левидовская неправда очень похожа на правду. Все несчастье Левидова в том, что сам он писать совсем не умеет (то есть писать поэтически, так, как пишешь ты), вся его беллетристика — корчи и судорога.

Вышел сейчас № 2 «Театра» — и там моя анти-радловская статья «Астма у Дездемоны».

Надеюсь, что свинка уже прошла и у Таты, и у Гули.

Им обоим привет.

Не забудь прислать книжку «Рассказов».

Твой отец.

Получила ли Фефа мое письмо?

24 апреля 1940 г. Ленинград

128. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

Милый папа.

Клевета Бродского безусловно ни в чем никакой роли не сыграла. Решительно никто о ней не знает. Как раз наша беда заключается в том, что инстанции, к которым приходится обращаться по нашему делу, абсолютно неграмотны и не знают ни кто такой Репин, ни кто такой ты, ни кто такой Бродский. Мне отказали грубо, нравоучительно («сейчас, мол, не время обзаводиться собственностью»), и без каких бы то ни было мотивировок. Если бы я все-таки эти мотивировки потребовал, мне сказали бы, что у меня нет купчей и что мои документы — не документы. Между прочим, все свидетельские показания, которые ты хочешь собрать, не стоят в их глазах ничего, потому что они и так не сомневаются в том факте, что дача принадлежала тебе, а совершенно откровенно пользуются отсутствием у тебя купчей, чтобы дачи тебе не дать. А если бы у тебя была купчая, они тебе ответили бы, что дача оценена в сумму больше 50 000 рублей, следовательно, по закону должна быть национализирована.

— Зачем вашему отцу здесь дача? — спросил меня уполномоченный облисполкома тов. Борисов. — Раз он служит в московской «Правде», его не отпустят жить здесь на даче.

О том, что можно работать в газете, не служа в ней, он никогда не слышал. О том, что ты работаешь в «Правде», он узнал от меня. Фамилии твоей он никогда прежде не слышал. А это именно тот человек, от которого все зависит.

Дело, конечно, не в купчей. Дело в том, что это имущество, за обладание которым борется множество могущественных учреждений и лиц. И так, за здорово живешь, получить ничего невозможно. Кстати: облисполком — не такая уж высокая инстанция, и рассчитывать на него было наивно. Лучше было бы обратиться либо к тов. Кузнецову[627], либо к тов. Жданову[628], либо в Совнарком, либо в Президиум Верховного Совета. Там, по крайней мере, знают, кто ты такой, и могут взять на себя ответственность за такое решение. Но тут уж должен действовать ты. Я ничем помочь не могу.

Не помню, писал ли я, что командование Балтийским флотом наградило меня почетной грамотой за мою деятельность на фронте во время войны[629]. Представь себе. Вот до чего дошло.

Я все еще болен (уже полтора месяца), Марина меня уложила в постель и кладет мне на живот компрессы. Но пока помогает мало. Черноруцкий от меня отказался. Завтра пойду к гомеопату.

Делаю мучительные попытки что-нибудь заработать. Отложил роман (в который раз!) и пишу вместе с Мишей Слонимским пьесу. Мы с ним задумали написать хорошую плохую пьесу — для денег. Уже кончаем. Но, кажется, пьеса вышла и недостаточно хорошей и недостаточно плохой. И денег мы не получим.

Мечтаю съездить к вам в Москву. Жду, чтоб подвернулась какая-нибудь командировка. Да вот, не подвертывается.

Когда же ты вернешься из Узкого? А мама, видимо, в Москве? И почему это Боба с Женей[630] и нянькой у вас на квартире? Когда собираетесь в Переделкино?

Все-таки в мае непременно приеду в Москву.

А за деньги тебе, король Лир, спасибо. Когда ты, в безумии, с выколотыми глазами, покинутый всеми, в бурю, будешь рвать свои седые волосы, именно я окажусь той дочерью, которая тебя пожалеет. Впрочем, все они так говорили.

Коля.

24 апр. 1940 г.

Книжку рассказов пришлю. В ней нет ничего нового, все старье, но приятно, что старье это от времени не скисло.

А Левидов меня взволновал мало. Даже если его неправда не только кажется правдой, айв действительности правда, мне все равно интересно делать то, что я делаю. А второго издания «Ярославля» мне не добиться ни с Левидовым, ни без него.

Почему на твоем письме калининский почтовый штемпель? Ты написал письмо 14.IV, а я получил его только сегодня,24.IV, через десять дней.

Фефа твое письмо получила.

129. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

27 апреля 1940 г. Москва[631]

Дорогой Коля.

Посылаю тебе копию письма Репина[632], которое ясно свидетельствует что дача — моя. К сожалению Толстого нет в городе, но я кое-что сделал, о чем сообщу тебе в следующем письме.

Твой К.

130. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

Начало мая 1940 г.[633] Узкое

Итак, милый Коля, дело находится в таком положении. Я написал бумагу:

«Сим свидетельствую, что такая-то дача в Финляндии действительно принадлежит и проч.».

Под этой бумагой подписались:

Заслуженный деятель искусства Т. Л. Щепкина-Куперник, Академик Тарле.

Подпишутся Ал. Толстой и (я думаю) Лебедев-Кумач[634]. К сожалению, Толстой во Львове, а Кумач — в Барвихе. Я не только уверен, что эта бумага будет сильнее купчей, но не сомневаюсь, что она-то и может побудить людей отдать мне дачу.

Но… но… но…

1) Мне страшно не хочется именно сейчас, в связи с Бродским, напоминать о себе, привлекать к себе внимание именно по линии Куоккала, Илья Ефимович, и проч.

2) Мне вообще не нужна эта дача. Я хлопочу о ней исключительно ради тебя — вернее, Вас. Мне было бы бесконечно приятно, если бы у тебя, у Марины, у Гульки, у Таты был бы летний приют — именно в том месте, где протекло твое детство, такое поэтичное, в сущности, радостное. Я вполне понимаю, как взволновало тебя свидание с Куоккалой, узнавание забытых деревьев, холмов, берегов и т. д. Но уже по тому, как отнесся к этому Фадеев, я вижу, что пускаться во все тяжкие, нажимать все пружины для получения куоккальской дачи при наличии Переделкина, это страшно компрометантно, несвоевременно. Симпатии к нам с тобою нет ни у кого, добра нам в литературном мире не желает никто, — и с этим нужно считаться. Нужно работать, сжать зубы, любя литературу больше всего, находя утешение в чем угодно — только не в благожелательстве окружающих.

Итак, хлопотать я о даче буду, но из кожи лезть не стану и против рожна прать не считаю возможным. К сожалению, мама горит этой дачей, требует от меня героических действий и т. д.

План у меня такой: я дождусь подписи Ал. Толстого — и обращусь с помощью Лебедева-Кумача в Верховный Совет. Если постановят дачу мне вернуть, то кому бы она ни была отдана, мне ее вернут, так как на дачу люди обычно выезжают в июне, когда у детей кончаются занятия в школе, да и погода установится. А до июня я все дело оберну. Если нужно будет, приеду в Ленинград.

Я сейчас принимаюсь за новую работу «Некрасов в 40-х годах»[635] — первый том своей монографии о Некрасове. Трудно переходить на новые рельсы, но я решил с головою уйти в многолетнюю работу, и не печататься ни в газетах, ни в журналах, не выступать ни на каких трибунах. Не правда ли, это — самое лучшее? Конечно, мне очень больно, что вся моя огромная 15-летняя работа до революции пошла насмарку; мне хотелось бы так реставрировать мои старые книги об Уайльде[636], о Уитмане[637], о десятках писателей, чтобы составилось хотя бы два тома моих сочинений, но где найдешь издателя для таких «беззаконных комет»?.. Берусь поэтому за новое.