Приносящая надежду - Тамара Воронина

— А почему так долго живут братья Умо? — спросил шут. — Они ведь старше тебя, но Корин именно рвет границу. Или ему что-то такое дал Кристиан?

— Магия Кристиана другая. Я не знаю.

— Четыреста — это уже так много? — ахнула Лена. — Гарвин, а Ариана?

— Ариана, может, проживет дольше. У нее сочетание противоположной магии: боевой и целительской. К тому же она из самых сильных магов. Вон, смотри, Маркус повеселел.

— Да что Маркус сразу? — проворчал тот. — Хорошая она женщина… Я что…

— Ты ей нравишься, вот и ничего, — ухмыльнулся Милит. — Она не то чтоб ждет твоих возвращений, эльфы к этому не склонны, но когда ты возвращаешься, остальным приходится уступать тебе место. Ну, мы как? Уходим?

— Ни в коем случае, — отрезала Лена. — Чтобы Корин подумал, что мы идем у него на поводу?

Мир был неинтересен. Люди скучны и серы. Фантаст или философ непременно сочинили бы пару тысяч страниц о мире, который умирает, потому что в нем нет песен. Никто этот мир не проклинал, Гарвин и принюхивался, и присматривался, но даже тени проклятия не обнаружил. Так, нормальная политика. Цензура на любую информацию. А так как утруждаться властям не хотелось, они виды информации не фильтровали, запрещая практически все. Нет, конечно, в одной деревне знали, что в соседней недород капусты, зато овцы ягнились хорошо и обильно, а в городе бродили смутные слухи о том, что принцессу вроде замуж собрались выдавать, но вот за кого, мнения расходились. Лена, отличаясь отсутствием хитрости, старалась помалкивать, чтоб не болтануть лишнего, на людях держалась поближе к Милиту или просто за Милита, и один только его рост как-то расхолаживал аборигенов поинтересоваться, чего это за платье на ней такое интересное… Впрочем, платье — условно, потому что мужчины потребовали, чтобы Лена переоделась. Она послушалась, но выяснилось, что юбки и блузы здесь носят только продажные женщины, а порядочные должны платья носить, и шут с Маркусом купили ей платье «на глазок», и оно сидело так чудовищно, что Гарвин спросил, не может ли Лена как-нибудь изменить свое черное, потому что его, Гарвиновы, глаза этого уродства видеть не могут. За это Гарвин был послал за лентами, принес красивые, бледно-голубые, и Лена убила целый вечер на маскировку платья: обшивала этими лентами ворот, подол и пояс, и получилось даже сравнительно прилично. Для маскировки ее заставили обвешаться украшениями — здесь это делали исключительно порядочные женщины, а продажные могли только облизываться даже на самые простенькие колечки. Так что на шее сияла звезда в рубине, браслет с подвесками не скрывался подвернутым рукавом, драконья пряжка сверкала в центре живота (драконы были мифическими существами), а на груди была приколота Милитова ветка. Брошью шута Лена, не долго думая, закрепила платок на голове, навертев из него этакую чалму — порядочные женщины должны были покрывать голову. Волосы тоже пришлось заплетать, от чего Лена успела отвыкнуть. Так Милит, чтоб усилить ее порядочность, еще и заколку для волос заставил на косу цеплять. Собственно, почти все это она и так носила, только амулет прятался в вырезе, браслет не был особенно заметен под рукавом, на платье она прикалывала ветвь любви, а подарок Милита вообще-то был не брошью, а застежкой для плаща. Ну раз положено быть порядочной… Лена напоминала себе елку или советскую продавщицу овощного магазина, способную напялить брильянтовые серьги, рубиновый перстень в полкило весом и штук пять перстней помельче, золотые часы и потертый джинсовый костюм.

Они старались не останавливаться в гостиницах, ставили палатки. Лошадь с повозкой Маркус продал так же ловко, как и купил, практически ничего не потеряв, потому что на этаком транспорте путешествовать было неприлично, а покупать карету они не собирались. Тем более что обычный их добытчик денег такой возможности был лишен, и они довольно существенно экономили, стараясь добывать пропитание самостоятельно, покупали продукты только у крестьян, в основном хлеб, сыр да молоко. А овощи просто воровали в полях, ничуть не боясь быть пойманными — при двух-то магах и обученной собаке! Честно говоря, Лена бы ушла отсюда, но ей хотелось найти места, где жили здешние эльфы, а люди чесали затылки и указывали самые разные направления, пока Гарвин в городе не заявился в ратушу и не спросил, где в конце концов он может пообщаться со своими братьями. Ему и сказали: в трактире «Три медведя». Там действительно обнаружились весьма пьяные эльфы, принявшие их компанию весьма радостно, напоившие основательно и давшие точные координаты. Вот туда они и шли.

Несколько раз в день Лена массировала и смазывала руки шута, делала и припарки, и компрессы. Сам он, кривясь и даже не скрывая этого, старался разрабатывать непослушные пальцы. Гарвин уверял, что подвижность восстановится совершенно, причем даже не так чтоб нескоро: месяц, может, полтора… если шут захочет впредь брать в руки аллель. «Это почему не захочу? — опешил шут. — Я, конечно, певец плохой, но Лене нравится, а я пою в основном для нее».

* * *

— Вот это — счастье, — шепнул шут, глядя не нее. — Проснуться ночью и услышать, как ты дышишь. Все отступает. Беда, боль, гнев, досада… Остается только тишина и твое дыхание. Я который раз уже это говорю? Надоел уже… Эй, а почему ты плачешь?

— Потому что это — счастье, — еще тише, чем он, пробормотала Лена и тут же невольно громко шмыгнула носом… Ну никакой романтики! Лена повернулась на бок и уткнулась лицом в его худое плечо. Она отчетливо вспомнила, как Женька говорила через несколько лет после свадьбы, которая последовала за безумной любовью: «Острота чувств прошла…» Ну, конечно, в таком безумии страстей, в каком пребывала эта пара, постоянно находиться невозможно, и Женька вроде даже не жалела о прошедшей остроте. Все стало привычно. Просто — привычно… И Женька перестала ощущать мгновения счастья, продолжая любить мужа. Конечно, Женька отвлекалась на четырехлетнюю Машку, и, наверное, счастье было в общении с ребенком, а Лене казалось, что, будь у них с шутом такая вот Машка, счастье просто делилось бы на троих.

Ведь не просто почувствовал — сказал ей… Не всякий скажет. Кто-то постесняется, кто-то за слабость сочтет… Сколько уже они спят совершенно целомудренно — двадцать дней, двадцать пять? А ему счастье проснуться от того, что болят руки, и услышать, как она сопит. Или храпит.

— Я люблю тебя, Рош. Совершенно неприличным образом.

— Ну, неприличного я ничего не вижу, — засмеялся он. — И давненько. Пока я такой увечный…

— Рош, а если…

— И сказать не можешь, а все равно краснеешь так, что у меня на плече ожог, — хихикнул он. — Ничего, Лена. Не нужно. Я подожду. Мне с тобой хорошо и так. Правда. Я, как говорит Гарвин, теперь легко могу врать… но не могу. Особенно тебе. И не хочу. Тем более тебе. Спи. Еще совсем рано. Прости, я не думал, что ты проснешься от моего взгляда.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});