Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден) - Генрик Сенкевич

Заглоба окончил чтение и взглянул на своих товарищей. Они молчали наконец Вершул первый отозвался:

— Я знал, что он туда поехал.

— Что же нам делать? — спросил Воподыевский.

— Что ж делать, — разводя руками, сказал Заглоба. — Теперь нам незачем ехать. Хорошо, что он едет с купцами, потому что всюду может заглянуть без всякой опасности, не возбуждая подозрения. В каждой хате, в каждом хуторе найдется кому что купить, так как они ограбили половину Польши. Трудно было бы нам попасть за Ямполь. Скшетуский смуглый, как валах, и легко может сойти за армянина, а вас, по вашим белобрысым усикам, сейчас бы узнали. В крестьянском платье тоже трудно было бы пробраться. Господи, помоги ему! Мы были бы там лишние, хотя, признаюсь, очень жаль, что мы не примем участия в освобождении нашей бедняжки.

— Однако мы сделали Скшетускому большую услугу, убив Богуна, ведь если бы он жил, здоровье Скшетуского было бы в опасности.

Воподыевский остался недоволен; он надеялся на путешествие, полное приключений, а между тем предстояло длинное и скучное пребывание в Збараже.

— Не дойдем ли хотя бы до Каменца? — сказал Володыевский.

— Что мы там будем делать и с чего жить? — ответил Заглоба. — Все равно, к какому бы месту мы ни приросли; нужно ждать, потому что это путешествие, наверно, займет у Скшетуского много времени. Человек до тех пор молод пока в движении (Заглоба меланхолически опустил голову на грудь), а старится в бездействии, но что ж делать, обойдется он и без нас. Завтра отслужим торжественную обедню, чтобы ему посчастливилось. Главное, мы избавились от Богуна. Прикажите-ка расседлать лошадей, и будем ждать.

Для двух приятелей настали длинные однообразные дни ожидания, которые не помогали сократить ни игра в кости, ни кутежи. Между тем настала суровая зима. Снегу выпало на аршин, покрыв збаражские окрестности; звери и птицы приблизились к жилищам. По целым дням слышалось карканье ворон. Прошел декабрь, потом январь и февраль, а о Скшетуском не было слышно ничего.

Володыевский ездил в Тарнополь искать приключений, Заглоба грустили уверял, что он старится.

Глава XVI

Комиссары, высланные Польшей для переговоров с Хмелем, пробрались наконец с большим трудом до Новоселок, где и остановились, дожидаясь ответа от непобедимого гетмана, который между тем пребывал в Чигирине. Они сидели грустные и удрученные, потому что во все время пути им грозила смерть и на каждом шагу увеличивались препятствия. День и ночь окружали их толпы черни, одичавшей вконец по случаю войны, и добивались смерти комиссаров. Беспрестанно встречали они независимые ватаги, состоявшие из разбойников и диких чабанов, не имеющих ни малейшего понятия о правах народов, а жаждущих крови и добычи. Правда, комиссары имели в своем распоряжении сотни всадников, которыми командовал Брашовский, кроме того Хмельницкий, предвидя, что их может встретить на пути, прислал им полковника Донца с четырьмястами молодцов; но конвой этот легко мог оказаться недостаточным, так как дикие толпы росли с каждой минутой и принимали угрожающий вид. Едва кто осмеливался отлучиться из конвоя или от службы хоть на минуту, пропадал бесследно. Они похожи были на горсть путешественников, окруженных бесчисленной стаей проголодавшихся волков. Так проходили дни и недели; на ночлеге в Новоселках им казалось, что пришла их последняя минута. Драгуны и конвой Донца с вечера вели формальную войну за жизнь комиссаров, а те, молясь за умирающих, поручали душу Богу. Кармелит Лентовский по очереди исповедовал их, между тем через окна вместе с дуновением ветра до них доносились отголоски выстрелов, адский хохот, крики о выдаче головы воеводы Киселя, главного предмета остервененной черни. Это была страшная ночь, долгая, зимняя ночь! Воевода Кисель, опершись головой на руку, сидел неподвижно в продолжение нескольких часов. Он не боялся смерти: со времени отъезда из Гущи он был так утомлен, измучен, что, казалось, готов с радостью встретить ее, но в душу его проникло безграничное отчаяние. Он, как настоящий русин по крови и плоти, первый взял на себя роль умиротворителя в этой беспримерной войне; он выступал везде, в сенате и на сейме, как самый горячий сторонник переговоров; он поддерживал политику канцлера и примаса; он более всех порицал Иеремию, действуя в пользу казачества и Польши, и верил всей душой, что переговоры и уступки умиротворят все, успокоят. И теперь именно в эту минуту, когда он вез булаву Хмельницкому и уступки казачеству, он усомнился во всем; он увидел ничтожность своих усилий, увидел под своими ногами пустоту и пропасть.

"Неужели они более ничего не желают, кроме крови! — думал Кисель, — Идет ли речь о настоящей свободе или свободе грабежей и поджогов?" И он подавлял стоны, разрывавшие его благородную душу.

— Голову Киселя! Погибель ему! — отвечала толпа на его мысли.

И воевода охотно принес бы им в дар эту седую голову, если знал, что это остановит кровопролитие.

Пока он так раздумывал, какой-то луч надежды и отваги осветил на минуту тот мрак, которой водворило в нем отчаяние, и несчастный старик уверял себя, что эта чернь далеко не все казачество, не Хмельницкий и его полковники, и что с ними только начнутся переговоры.

"Но могут ли они быть прочны, пока полумиллионная толпа крестьян стоит под оружием? Не растаят ли они с первым веянием весны, как этот снег, который теперь покрывает степь?" И ему снова приходили в голову слова Иеремии; "Милость оказать можно только побежденным!" — и его мысль погружалась во мрак, а под ногами открывалась бездонная пропасть.

Между тем уже было за полночь. Шум и выстрелы немного притихли, а вместо них увеличивался свист ветра, на дворе стояла метель, усталая толпа начала расходиться по домам, и надежда вернулась в сердца комиссаров.

Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся со скамьи, прислушиваясь у окна, занесенного снегом, и сказал:

— По-видимому, с Божьей помощью мы доживем еще до утра.

— Быть может, Хмель подошлет побольше людей, — сказал Смировский, — с этим конвоем нам не дойти.

Зеленский, подчаший брадлавский, горько улыбнулся.

— Кто бы мог сказать, что мы сделаемся "комнатными" комиссарами.

— Я уж был послом у татар, — говорил новгородский хорунжий, — но такого посольства я не видал никогда в жизни. В нашем лице Польша больше унижена, чем под Корсунью и Пилавицами. И я вам советую вернуться, а о переговорах нечего и думать.

— Да, вернемся, — повторил, как эхо, Бржозовский, каштелян киевский. — Если нельзя заключить мира, пусть будет война.

Воевода Кисель поднял свои стеклянные глаза и остановил их на каштеляне.

— Желтые Воды, Корсунь, Пилавицы! — глухо произнес он и замолчал, а за ним смолкли и все, только Кульчинский, скарбник киевский, начал вслух читать молитву, а ловчий Кшечовский, сжав голову руками, повторял:

— О, что за время! что за время! Господи, помилуй нас!

В эту минуту дверь раскрылась, и Брышовский, капитан драгунов епископа познанского, командующий конвоем, вошел в избу.

— Ясновельможный воевода, — сказал он, — какой-то казак желает видеть комиссаров.

— Хорошо, — ответил Кисель, — а чернь разошлась?

— Разошлась, но обещала завтра вернуться.

— Сильно напирали?

— Ужасно, но казаки Донца убили нескольких из их; завтра обещали сжечь нас.

— Хорошо; пусть войдет казак.

Через минуту дверь открылась, и какая-то чернобородая фигура остановилась у порога.

— Кто ты? — спросил Кисель.

— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя воеводы русского.

Каштелян Бржозовский, Кульчинский и ловчий Кшечовский повскакали со скамеек. Все они служили последнее время вместе с князем под Махновкой и Константиновой и очень хорошо знали поручика, а Кшечовский был даже его родственником.

— Правда! правда! это Скшетуский, — повторяли они.

— Что ты здесь делаешь и как попал сюда? — спросил Кшечовский, обнимая его.

— Как видите, в крестьянской одежде, — сказал Скшетуский.

— Воевода! — крикнул каштелян Бржозовский. — Это наипервейший рыцарь их хоругви, воеводы русского.

— Сердечно приветствую его, — сказал Кисель, — я вижу, что он храбрый кавалер, если пробрался к нам.

И, обращаясь к Скшетускому, прибавил:

— Чего вы желаете от меня?

— Чтоб вы позволили мне ехать вместе с вами.

— Неужели вам хочется попасть в драконову пасть?.. Впрочем, если вы желаете, мы против этого ничего не имеем.

Скшетуский молча поклонился. Кисель смотрел на него с удивлением. Суровое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и печалью.

— Скажите мне, — сказал воевода, — какая причина гонит вас в тот ад, куда никто по собственной воле не идет?

— Несчастье, воевода.