Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь - Терри Биссон

Чернозуб сделал шаг назад.

– Чего это ради я начну тут соблюдать свой обет подчинения вам?

Коричневый Пони слабо усмехнулся, но повторил:

– Уходи. Уходи и стань отшельником и учи тех, кто будет приходить к тебе и спрашивать о Боге. Оставайся самим собой. Это Его завет тебе.

До Чернозуба донесся слабый стук копыт, который становился все громче.

– Иди же!

Вушин продолжал сидеть на корточках рядом с троном, прикрыв, как при молитве, узкие глаза. За троном в дрожащих отсветах свечей мерцало лицо Святой Девы. Пройдя под ней, Чернозуб по дуге медленно направился к сохранившейся задней стене собора. Да, точно, по губе у нее полз червяк. Или же она высунула язык. Черный и раздвоенный. А может, так упала тень от свечей. Ora pro nobis nunc et in hora mortis nostrae![42]

В задней части собора была дверь. На полпути к ней Чернозуб услышал резкий шипящий звук, словно кто-то с силой выдохнул. Он узнал его: так Вушин вытягивал меч из ножен. Затем он услышал бормотание на латыни. К удивлению Чернозуба, папа, менее всего придерживавшийся ортодоксальных взглядов, читал символ веры. Как ему ни хотелось ускорить шаг, Чернозуб остановился и прислушался. «Верую в единого Бога, всемогущего Отца, создателя земли и неба, всего сущего, видимого и невидимого, и в единого Господа нашего Иисуса Христа…» – еще не окончив, папа перешел к символу веры Атанасиуса: – «…Ив единую Святую Римско-католическую апостольскую церковь, вне которой нет ни спасения, ни отпущения грехов – unam samctam Ecclesiam Romanum etiam Apostolicam, extra quam neque salus est neque remissio peccatorum…»

– Теперь? – это был голос Топора. Чернозуб остановился, боясь обернуться, и услышал шорох шелка. Элия Коричневый Пони, папа Амен II, что-то утвердительно пробормотал, вставая на колени перед троном. Свист меча, прорезавшего воздух, сменился мясистым хрустом плоти и треском костей, за которыми последовал гулкий удар упавшей головы и плеск жидкости, хлынувшей на замусоренный пол.

Чернозуб со всех ног бросился к выходу. Он уже был почти в дверях, когда его остановил надломленный голос Вушина:

– Прежде чем уйдешь, помоги мне, прошу тебя!

Чернозуб снова остановился, но на этот раз повернулся. Он увидел, что Топор сидит на полу рядом с трупом. Вушин вынул из-за пояса второй меч, короткий, и прижал его к животу. Прижимая его одной рукой, другой он поднял окровавленный длинный меч и бросил его монаху. Меч упал у его ног, зазвенев на каменном полу подобно колоколу

Замотав головой, Чернозуб переступил через него и кинулся к воину.

– Нет! – решительно сказал он. – Неужели ты сейчас бросишь своего хозяина?

Вушин посмотрел на груду окровавленного шелка рядом с собой, поднял глаза на Чернозуба и с такой силой прижал клинок к животу, что потекла кровь. Потом застонал и снова с мольбой посмотрел на Чернозуба.

Нимми поднял длинный меч. Но вместо того чтобы взмахнуть им, он оперся на него, как на посох.

– Враг твоего хозяина продолжает жить, – сказал он. – Если хочешь, можешь распороть себе живот, но, прежде чем я помогу тебе умереть, я бы хотел услышать, как ты воскликнешь: «Да здравствует Филлипео Харг!»

Вушин отвел лезвие от тела и сказал что-то на незнакомом языке – явно проклятие. Опустившись на колени, Чернозуб осмотрел его рану. Она сильно кровоточила, но видно было, что лезвие не проникло глубоко в брюшную полость. Он помог старому воину встать на ноги и, снова опустившись на колени, оторвал кусок белого шелка от сутаны папы, который вручил Топору, чтобы тот зажал рану.

Взяв голову Коричневого Пони, Вушин приложил ее к телу, после чего накрыл и то и другое тюремным одеялом, очевидно, забыв, что оно принадлежит Чернозубу.

– Должны ли мы похоронить его? Вушин покачал головой.

– Он хотел именно этого. «Оставь меня Баррегану, Стервятнику Войны».

– Его невесте, – сказал Чернозуб. Он поискал Ночную Ведьму, но она исчезла. Вернулась Дева с ее излучающим сияние ребенком и мягкой улыбкой. Посмотрев на неподвижное тело Коричневого Пони, прикрытое одеялом, Чернозуб почувствовал, что, как ни странно, он не в силах сдвинуться с места. Так много было отдано служению этому мирскому человеку после того, как он оставил аббатство. Но кем или чем был Коричневый Пони, которому он служил? «Доподлинно ли мы знаем, что есть то, чему мы служим?» – задумался Чернозуб. И тут же устыдился. Разве он не брат альбертианского ордена святого Лейбовица? Почему он так долго хотел освободиться от своих обетов, если обеты ничего не значат?

Топот копыт был уже совсем близко; он стал слышен на площади перед собором, а потом на нижних широких ступенях. На мгновение у Чернозуба мелькнула мысль выйти наружу и сдаться. Ему дадут пилюли, которые ему так нужны, а может, его ждет смерть.

Но нет. Оправившись, Вушин вложил в ножны длинный меч. Вслед за ним Чернозуб вышел в заднюю дверь собора. У святого Петра больше нечего было делать. В город вернулись псы и бродили по улицам, вынюхивая запахи свежей крови и смерти. Где это было написано? «И псы съели тело ея и был труп Иезавели на участке Израильском…»

Спускаясь вслед за Вушином по улице к реке, Чернозуб услышал топот конских копыт в кафедральном соборе святого Петра, а затем возбужденные голоса вокруг мертвого тела папы Амена II.

Глава 32

«И теперь могут они, даже не прибегая к Божьей помощи, с помощью своей руки преодолеть пороки плоти и свои гнусные мысли».

Устав ордена св. Бенедикта, глава 1.

Два дня, не переставая, шел дождь. Низко над головой висела тяжелая пелена, не имевшая ничего общего с яркой высотой Пустого Неба прерий, она угнетала Чернозуба еще больше, чем сам дождь, который, по сути дела, был всего лишь надоедливой моросью. Он плелся за Вушином, а тот следовал за небольшим обозом фургонов и скота, направлявшимся к Народу Уотчитаха. Компания была сборная, но все же идти с ней было лучше, чем путешествовать в одиночку. Фермеры говорили на ломаном языке Кузнечиков, пересыпанном выражениями на ол'заркском с примесью староанглийского церковного. Чернозуб прикинул, что на появление этого диалекта повлияло близкое присутствие Нового Рима. Сначала ему было трудно понимать его, но помог талант к языкам, и он не без удивления определил источники лексики и выяснил, что диалект довольно беден в оттенках и тонкостях, хотя, возможно, это он сам плохо понимал его или же фермеры невнятно изъяснялись.

Среди них было несколько женщин. Явным лидером в обозе был фермер из «привидений» (как предположил Чернозуб) по имени Пфарфен. У него была дочь, красивая девушка, если не считать ее огромных, как у уродцев, ушей и рук, которые она все время загадочно скрывала под лохмотьями. Пфарфен держал ее в фургоне, где она весь день, занятая шитьем, пела, а по ночам, как, обеспокоившись, выяснил Чернозуб, сексуально обслуживала отца, когда фургон вместе с остальными останавливался на обочине грязной дороги.

Святой Город остался далеко позади – он продолжал гореть, и когда на северо-востоке низкие облака расползались, было видно, что горизонт затянут дымной пеленой. Армия, ушедшая на юг вместе с Хонганом Осле, была разгромлена и обратилась в беспорядочное бегство, и теперь редеющий поток беженцев на юг сталкивался с беженцами на север, которых становилось все больше – эта сумятица напоминала заторы на дорогах или стада, бредущие неведомо куда. Сходя с дороги, беженцы заполняли все еще зеленые луга, которые под ногами, колесами и копытами быстро превращались в болотистые трясины. Хотя все пользовались наречиями языка Кузнечиков, нетрудно было отличить воинственных Кочевников от полуцивилизованных фермеров Ханнегана: многие из беженцев, направлявшихся к северу, были ранены и большая их часть имела при себе оружие. Некоторые ехали верхом и с тревогой и гневом поглядывали на церковное облачение Чернозуба.

– Брось, Нимми, – говорил Топор каждый раз, когда Чернозуб изъявлял желание узнать о кампании Ксесача. Он спешил скорее добраться до Ханнеган-сити. Когда Чернозуб отказался стать при нем кейсаку и помочь ему вспороть себе живот, морщинистый старый воин пересмотрел цель своего существования. Чернозуб подозревал, в чем она сейчас заключалась, но спросить не осмеливался. Топор обладал странной способностью идти весь день без крошки пищи и при этом отнюдь не выглядел изнуренным. Чернозуба это не устраивало, ибо, как и все монахи, он испытывал склонность к обеденной трапезе; но поскольку он всегда помогал вытаскивать фургоны, когда те застревали в колее, его охотно приглашали к утреннему костру и к скудному обеду. Река, оставшаяся где-то на востоке, стала далеким воспоминанием. Теперь им то и дело встречались текущие в низинах потоки; каждый день приходилось пересекать не менее двух из них, и некоторые были так глубоки, что брод представлял немалые трудности. У каждой переправы громоздились груды брошенных и непохороненных тел – лежали они в странных позах, словно хотели выбраться из земли, а не скрыться в ней. Проходящие мимо беженцы делали вид, что не замечают их, и приказывали детям отворачиваться в другую сторону. Но дети всегда понимали войну лучше, чем взрослые. Смерть почти не интересовала их, она не вызывала у них ни ужаса, ни содрогания, которое испытывали взрослые, когда слышали шелест крыльев.