Проводник электричества - Сергей Самсонов

Почти что два года работы. Народный комиссариат культуры, искусствоведы в гимнастерках и толстовках проект не приняли: не тот пожар двенадцатого года, без должного упора на паразитарную, наверное, сущность крепостничества, раздут был молодым Половниковым-Глебовым; тотально-заорганизованный, уничтожающий любую личную неповторимость perpetuum mobile урусовской Москвы, наверное давал картину ада, в которой человек соединяется с машиной, отождествившись с ней; Урусов сочинял мечту, а получилось, прозвучало — повальное, порезанное поровну, штампованное счастье, достигнутое средствами фабрично-заводской лоботомии.

С 30-го по 35-й он — никто, безликий безымянный труженик от музыки, на скромной должности секретаря «Проколла» («Продукции коллектива студентов-композиторов»), аккомпанирует перед сеансами в кинотеатрах — стоячий воротник врезается в потеющую шею, пижоны в светло-серых и кремовых бостоновых костюмах ведут под руку крепдешиновых и ситцевых окатистых бабешек пить кофе с ликером, нарзан, лимонад… приподнимаются, игриво выгибаются нещадно сбритые и отрисованные заново карандашом тонюсенькие бровки и надуваются отчаянно-алые сердечки влекуще-наливных капризных губок, древесной трухой, струящимся песком становятся «Москва-2117», «Плотина», «Фабрика», «Безбожная (!) симфония»… всего двадцать четыре опуса.

Камлаев, сытый и обласканный с пеленок, с тринадцати годков отъевшийся на славословиях на вечность вперед, спокойно, в общем-то, переносивший локальный, так, какой-то всесоюзный запрет на свою музыку… якшавшийся с Ксенакисом и Кейджем, описанный как исчезающая тварь в трактатах Штуккеншмидта, Адорно и др., мог лишь теоретически представить ту глухоту внешнего мира, то абсолютное молчание, что выпало Урусову на долю.

Как стал Урусов тем, кем стал, как взмыл в наркомы музыкального строительства СССР — установить не представляется возможным. Остался миф, не подлежащий проверке на процентное соотношение истины и бреда: что написал письмо верховному, отчаянное, жалко-умоляющее, тот прочитал, послушал сам — заняться больше нечем?.. что мог он в этом понимать, откуда — недоучившийся семинарист, жлобяра, урка, «Сулико»?.. — и с расстановкой вдавил в навостренные уши таящей дыхание свиты: «Я думаю, в этой талантливой музыке чувствуэтся живая искрэнняя вера нашего народа, готового самоотвэрженно работать на умножение мощи нашей Родины. Я полагаю, надо дать Урусову возможность проверять такие сочинения на массе».

«На массе», да, такое сочинение действительно проверить нужно было неотложно — перемолоть, пережевать сто миллионов «я», вбить в головы сознание, веру, что существует только это, что вне повиновения, вне ритма, вне пределов металлургической, шахтерской, пахотной литании нет жизни человеку никакой: отделишься — умрешь от непричастности, приравненной к небытию.

Урусовская «Сталь» залязгала, возвысилась ликующими трубами литейных комбинатов и оружейных городов под сводами Кремлевского дворца, наращивая высь и раздвигаясь вширь до акустических пределов одной шестой и дальше — мира, и все отзвучивала, билась, возвращалась неумолкающей железной реверберацией, нещадно задавая ритм на световые пятилетки под рабские рукоплескания однообразных гимнастерочных и френчевых рядов.

Все стало ясно, когда Лева Брызгин нашел в издании «Переписки с деятелями литературы и искусства» краткое письмо:

2 ноября 1935 г.

Тов. Животов!

Обратите внимание на т. Урусова. Он, бесспорно, крупный талант (судя по его большому сочинению «Сталь»). Он, как видно из его письма, капризен и неровен (не признает «оглобли»). Но эти свойства, по-моему, присущи всем крупным талантам (м. б., за немногими исключениями). В своем письме Урусов пишет чуть ли не о травле, устроенной против него правлением нашего Союза композиторов, Главреперткомом и проч., о совершенной невозможности издания и исполнения его произведений. Считаю, что подобная «блокада» ниоткуда не вытекает. Не надо объяснять ему, какую музыку он должен сочинять в настоящее время. Урусов и так пишет музыку, прежде всего, большую, то есть такую, где и замысел, и выполнение отвечают размаху и главным задачам эпохи.

Пусть пишет, что хочет и когда хочет. Словом, дайте ему полную свободу. И поберегите его,

Привет!

И. Сталин

«Сталь» издается «Госиздатом» полуторамиллионным тиражом, оркестры первого порядка от Москвы до Бостона расхватывают пахнущие свежей типографской краской нотные листы, в составе делегации советских эренбургов Урусов приземляется в Париже («Гранд-опера», посольские приемы, белужья икра, шампанское, рукопожатия, рукоплескания), в «Советской музыке», в «Известиях», в «Правде» подобострастно сообщается, как продвигается работа композитора над грандиозной «ЭС-ЭС-ЭС-ЭР-ией», большие групповые фото — а-ля Горький — с веснушчатой лопоухой пионерской оравой, квартира в доме на Грановского, массажная кушетка, огромный черный фаэтон «паккард», скрипящий желтой кожей откидного верха.

Молчавшие о «сути дела» современники оставили тут мелочно-дотошный перечень примет внезапной государевой любви: «ему, как Горькому, привозят папиросы из Египта», «явился одетым как денди — в двубортном темно-синем спортивном пиджаке и в белоснежных брюках с щегольскими белыми туфлями», «преподнес Ираиде почти что непристойно дорогой подарок — изумрудные серьги старинной работы», «прекрасная машина, он ездит сам с самоубийственной скоростью, нарочно будто навлекая на себя упреки, что он не дорожит собой, и дожидаясь лишних уверений, как много значит он для нашей музыкальной жизни».

Фотография в одном из номеров государевой «Правды» — горбоносый «кавказский» красавец, фатоватые черные усики, белоснежная кромка зубов, глянцевитые губы с влекущим изгибом… ну прям «Свинарка и пастух» какой-то, сияют благодарностью за выпавшее счастье драгоценные бараньи глаза — «молодой композитор работает над туркменской песней о Сталине». Это что, это «жизнь удалась»? Реализация «природных данных» в халве и балыке из спецраспределителя? Это ты ли, Урусов, вообще? Это ты произвел, пропустил сквозь себя, как струна, как труба, через ЛЭП ЦНС неподдельную, чистую «Сталь»? Поголодал немного, слившись с пролетарской массой, попал «в размах и главные задачи» и, оседлав волну, раскинулся на травке в Царствии Небесном? Конечно, фото лжет, не может в полной мере считаться документом человеческим, но это, это вот откуда:

Если бы глаза мои блистали.

как в семнадцать лет,

Если бы щеки розовели, как яблоко спелое,

Я бы съездила в Москву, город большой,

Я б увидела там ясна-сокола Сталина.

Песня старой крестьянки, едрить твою мать! «Когда он очень утомится, то берет беговую машину и мчит — эта гонка приводит его мысли в порядок». И горячая Ида в подаренных брюльках под боком. И только это? Должно же было быть что-то еще, не могло не закрасться, тень облачка хотя бы, призрак подозрения, что эта должность капельмейстера при сталинском дворе — совсем не то же самое, что служба Гайдна или Моцарта?.. Не мог же он вообще не видеть, что творится, что делают с его дремучим, земляным, слепо-доверчивым, неимоверно терпеливым и выносливым народом, не мог не слышать дзеньканья расстрельных гильз, которые железным снегом устлали землю родины в три слоя. Не мог же он, в конце концов, не понимать абсурдности, убожества всех этих белой ниткой сшитых обвинений… ведь сам же он еще недавно был у них «продуктом западной цивилизации», «последним выкриком культуры декаданса», судимым за «формалистическое искажение современной жизни». И тут вдруг скотское, кормушечное, рабское довольство — «что я еще могу, мой господин?». Откуда эта наглая, глухая утрата собственного «я», достоинства, породы, страны происхождения? За что ж его тогда-то посадили вообще?.. Ну не считать же эту вот душевнобольную туркменщину «концептуальным жестом», глумлением изощренным над персоной государя.

В 38-м году Урусов, «увлекшийся фольклором республик Средней Азии», был арестован офицерами с эфесами мечей на рукавах и стерт по 58-й статье, раздет и брошен в шахту вместе с пижонской лаковой «балеткой», полной партитур, вместе с засыпанными безвестью осколками пластинок, фарфоровыми куклами любовниц и фотографиями умерших родителей, со всем неповторимым, малоценным в империи послушания личным мусором. После 38-го — могильное зияние; с кем жил, к кому писал — ни женщин, ни друзей, ни покровителей… за ним, Урусовым, подтерли основательно, до лязга заступа, уткнувшегося в камень: никто не должен был узнать, за что его недавно по-лю-би-ли, никто не должен был узнать о самом факте императорской любви.