Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

трусости».

Действительно, надвигаются грозные события. 12 мая в Епископате собираются представители секций, чтобы обсудить идею восстания против Конвента. Они делают это не по призыву Робеспьера, ибо он призывает к борьбе только в рамках законности: «Вы находите в законах все необходимое для того, чтобы законным образом истребить ваших врагов». Но восстание противозаконно, да еще и против Конвента! Между тем тот же полицейский агент в своем следующем донесении пишет: «В этот грозный момент объединяются те, кто действовал 2 сентября». А в первые дни сентября 1792 года происходили массовые избиения в тюрьмах. Представитель вооруженных санкюлотов заявляет, почти текстуально повторяя прошлогодние призывы: «Подумайте о том, что, отправляясь в Вандею, вы оставляете здесь роландистов, бриссотинцев и болотных жаб». Правда, тогда речь шла об аристократах, заключенных в тюрьмах. Робеспьер знает, что положение обостряется, и это доводит его до болезни. В период решающих событий между 13 и 24 мая он не занимается никакой деятельностью. Как всегда, перед наступлением революционных дней усталость, тоска, страх охватывают и парализуют его.

Вожди монтаньяров — Робеспьер, Марат, Дантон — действуют, думают и говорят по-разному. Мнение некоторых историков — преимущественно советских, — что они составляют в мае 1793 года реальный триумвират, спаянный единством слова и дела, видимо, продиктованное благими намерениями показать единство революционных сил, это якобы обязательное условие и особенность любой народной революции — всего лишь иллюзия. Увы, жизнь и на этот раз оказалась сложнее. Существует, правда, сомнительная мемуарная версия о том, что будто бы в это время где-то на улице Шарантон, в предместье Сент-Антуан, происходили тайные совещания Робеспьера, Дантона и Марата. К сожалению, это не подтверждают никакие надежные источники. Конечно, они были едины против общего врага — жирондистов. Но не более. Во всем остальном они действуют каждый по-своему и без всяких признаков какого-либо определенного соглашения между собой. Слишком это разные люди.

Марат, вероятно, смеялся про себя, слушая пылкие излияния Робеспьера о том, как он счастлив быть бедным. Уж кто-кто, а Марат знал настоящую бедность. Жил в подвалах, скрывался в жалких каморках самых бедных санкюлотов, одевался в лохмотья. Что общего у него могло быть с Робеспьером, этим чопорным буржуа, всегда безупречно, тщательно одетым и напудренным на манер старых аристократов? Робеспьер с презрением относится к манере многих революционеров носить фригийский колпак, красную вязаную шапку или карманьолу, короткую куртку. Ему претила всякая простонародность в ее реальном жизненном облике. Кстати, как писал младший брат Максимилиана Огюстен, Марат «жил как спартанец». Конечно, как депутат Конвента он получал теперь 18 ливров в день (если присутствовал на заседании). Но Марат раздавал беднякам все, что у него было. Огюстен рассказывал, что, когда Марату нечем было помочь кому-либо из его многочисленных нищих друзей, он направлял их за помощью к своим политическим единомышленникам, наивно полагая, что и они должны поступать таким же образом. Кстати, после смерти Марата осталось состояние в 25 су, меньше дневного заработка рабочего. Интересно, что состояние братьев Робеспьеров (на двоих) после их смерти, по справке нотариуса, насчитывало 12 тысяч ливров. Тоже не великое богатство. Дюпле, у которого жил Робеспьер, в год имел доходы раз в пять больше. Все же 1 ливр 5 су — вот какое наследство оставил Марат, никогда не считавший бедность счастьем, подобно Робеспьеру!

Единство партии монтаньяров — понятие неустойчивое, зыбкое, хотя число их в Конвенте росло, приближаясь уже к 250 депутатам. Ну а что касается прочности связывавших их уз, то, по мнению того же Дютара, весьма проницательного, хотя и полицейского наблюдателя, то, судя по его донесению 17 мая, дело обстояло так: «Якобинцы, стало быть, делятся на две партии, весьма различные и обособленные: с одной стороны, образованные люди, собственники, которые немного думают о себе, как бы против своей воли, — сюда относятся Сантерр, Робеспьер и большая часть членов Горы: с другой стороны — анархисты, обосновавшиеся частью у якобинцев, но главным образом у кордельеров, которых возглавляет Марат».

Народ любил Марата, как никого другого из монтаньяров и вообще из деятелей Революции. Конечно, его считали немного одержимым, но восхищались тем, как сбываются все его предсказания. Марат не только не льстил народу, но часто резко порицал его. Он явно не искал популярности, не подлаживался под настроения массы санкюлотов, часто действовал вопреки им. Простые люди это понимали и ценили. Главное — верили в его искренность. Авторитет Марата особенно укрепился в мае 1793 года, и это играло огромную роль. Для монтаньяров Марат оказался особенно ценной фигурой, ибо он являлся как бы посредником между ними и санкюлотами. Тем, что народ пошел за монтаньярами, они в значительной мере обязаны Марату.

Если Марат прикрывал монтаньяров слева, то Дантон — справа. Хотя он и объявил войну Жиронде, в глубине души у него еще теплилась надежда на какой-то компромисс, который позволил бы избежать опасного кризиса республики, если Конвент будет разогнан, как требовали многие из «бешеных». Не привлекала его и перспектива, столь дорогая сердцу Робеспьера: превращение Конвента в однопартийное собрание монтаньяров. «Он отлично понимал, — пишет Жорес, — что с устранением Жиронды он уже не сможет проводить ту широкую политику, в которой был особенно силен, и окажется замкнутым вместе с Робеспьером в несколько узком кругу сектантского якобинизма».

Однако его не слишком энергичная борьба против жирондистов в апреле — мае 1793 года объяснялась не столько этими сомнениями, сколько тем, что он возглавил Комитет общественного спасения. Собственно формально он вовсе не был его главой. Но почему-то все говорили о «Комитете Дантона». Вновь обаяние и сила личности, помимо воли Дантона, отодвигали на второй план его коллег. Конечно, здесь играло роль и то, что в Комитете на плечи Дантона легли тогда самые тяжелые и неотложные заботы: война и дипломатия. Он сумел внести существенные изменения во внешнюю политику. Война началась под трубные звуки авантюристических лозунгов Жиронды, намечавших революционное завоевание всей Европы. Еще в конце 1792 года Дантон ограничил эти претензии «естественными границами». Сейчас он идет дальше и объявляет, что Франция вообще не хочет вмешиваться в дела других стран и поддерживать «горсточку патриотов, которым вздумалось бы устроить революцию в Китае».

Довольно авантюр и завоевательных замыслов! И Дантон провозглашает: «Граждане, нам прежде всего следует подумать об охране нашего государственного существования