Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Жизнь Евдокии Николаевны Глебовой стала подвижническим подвигом по сохранению творческого наследия величайшего новатора русской живописи 20 века. Потомки ещё не раз помянут её добрым словом.

Годы жизни героев очерка

Филонов Павел Николаевич (1883–1941).

Глебова (Филонова) Евдокия Николаевна — (1888–1980).

Глебов-Путиловский Николай Николаевич (1883–1948).

Серебрякова (Тетельман) Екатерина Александровна (1882–1942).

Серебряков Пётр Эсперович (1898–1942).

Филонова (Гуэ) Алексанрда Николаевна (1878–1958).

Филонова Мария Николаевна (1880–1965).

Именем Пушкина спасённый

(П.Я.Данзас)

Прикатил я в Париж. Сижу на брусчатке площади Бобур, отдыхаю. А вокруг суета: фокусник шпагу глотает, гутаперчивая девочка, его дочка, с шапкой зевак обходит, клоун резиновым молотком из публики франки выбивает. Неподалеку грохочет бразильский бродячий оркестр, посередине площади художники зазывают клиентов, обещая за пять минут написать портрет с фотографической похожестью. Тут и русские есть. Кто-то из них, увидев новое лицо — пыльного бородача с велосипедом — и поняв по экипировке, что это русский, подошёл поговорить.

Мимо нас в библиотеку центра Помпиду студенты пробегают. Одна девушка, услышав русскую речь, остановилась.

— Ви русский? — спрашивает.

— Точно, — отвечаю.

— Из России?

— Из Петербурга, — говорю.

— О, Петербург… — тянет она многозначительно.

— Что, хочется туда поехать?

— Хочется. Мой папа там родился. Вы надолго приехали?

— Не знаю, — отвечаю, — я теперь птица свободная. Решил мир посмотреть, путешествую.

— А где остановились?

— Пока нигде. Я ведь только что приехал.

— А велосипед?

— Так я на нём и прикатил.

— Откуда?

— Из Питера, я же сказал.

— Не может быть.

— Может.

— О, как интересно. Вы не хотите с папой познакомиться? Он любит по-русски говорить, но теперь редко выходит из дома. У него ноги болят.

— Охотно.

— Тогда запишите телефон. И адрес. А меня Машей зовут.

— Юрий Степанович.

Маша продиктовала адрес.

— Папа мой — Пётр Яковлевич Данзас.

— Интересная фамилия. Уж не из тех ли Данзасов?

— Из тех. У нас в доме культ Пушкина.

— Но, помнится, у Константина Данзаса не было детей.

— Не было. Но у него был брат Борис. Мы по его линии идём. Не прямые. Но всё равно папа очень гордится своим родом.

— Ещё бы. Когда же можно позвонить?

— Завтра. Я ему сегодня расскажу о вас. Но вы же не устроены. Я могу помочь вам найти отель.

— Я в отелях не останавливаюсь. У меня в Париже знакомые художники есть. Разыщу их вечером.

— Ну, смотрите. А то можно и у нас…

— Спасибо, не надо.

— Тогда до свидания.

— До встречи.

Я вынул план Парижа, который при въезде в город взял в какой-то турфирме, нашёл улицу Жюльет Додю и, поколесив полдня по известным местам, к вечеру приехал в русский скват в надежде встретить кого-нибудь из знакомых по Петербургу художников.

Ночь я провёл на старом диване, стоящем посреди бывшего заводского цеха, который они оккупировали. Все художники были нелегальными эмигрантами, собравшимися в Париж из разных стран. Большая часть была из России. Среди них были и мои друзья, изгнанные из страны после "бульдозерной выставки" за неугодное государству формалистическое искусство. Жизнь каждого из них — занимательный роман, и о каждом надо рассказывать отдельно. Но сейчас у меня другая тема.

Около полудня я позвонил в квартиру Данзасов. Трубку снял сам Пётр Яковлевич.

— Да, да, Маша мне рассказала о встрече с вами. Приезжайте, я давно с русскими не говорил. Боюсь, родной язык уже забывать начал. Только мы на окраине живём, в Иври. Но от метро это недалеко.

— Не беспокойтесь, я доберусь. Сейчас и отправляюсь.

— Тогда до встречи.

— Всего доброго!

Я снял с багажника рюкзак, протёр свою многострадальную технику, закапал в конуса масла и на облегченном велосипеде отправился в гости к потомку секунданта Пушкина. По плану Парижа, обгоняя скапливающиеся у светофоров машины, я добрался до района Иври минут за сорок.

Пётр Яковлевич оказался высоким, сутуловатым, нет, не могу сказать "стариком", хотя ему уже было, как я потом узнал, восемьдесят пять лет. Умные и добрые глаза с удивлением рассматривали моего "коня", пока я выводил его из лифта.

— Неужели прямо из Питера? На велосипеде?

— Я уже второй раз приезжаю, в прошлом году с группой велотуристов был. Приятное с полезным.

— А в чём польза?

— На панели деньги зарабатываю. Пенсия-то у меня врачебная, копеечная.

— Как же зарабатываете?

— Живописью. Картинки с видами Парижа туристам продаю.

— Вот как… На Монмартре, что ли?

— Нет, там вотчина местных художников. У Лувра, у Нотр-Дам на мосту… Где придётся.

— Учились живописи?

— Нет, необходимость заставила.

— Ну, русские! Так только наши могут. Потому и немцев победили.

"Наши", — отметил я, — значит, не утратил душевной связи".

Мы вошли в квартиру. Это было обычное жилище в новом многоэтажном доме. Четыре очень рационально расположенные комнаты были обставлены простой современной мебелью. Только кабинет Петра Яковлевича имел ярко выраженное лицо. Он был забит книжными полками. Большая часть книг были о Пушкине или о декабристах. Кроме русских, тут были французские, английские и немецкие издания. На большом письменном столе лежали аккуратными стопкпм папки с рукописями.

— О Пушкине пишете? — спросил я.

— Нет, что вы. Чего нового я могу о Пушкине сказать? Так, пустяки. Журналистская привычка.

— А о Данзасе?

— Я думаю, что о Константине Данзасе вы без меня всё знаете. А о брате его Борисе я сам сведений немного имею. Хотя мы его потомки.

— Да, Маша мне говорила. И всё же, если можно, расскажите об обоих.

— Ну, что ж, пожалуйста. Отец братьев дослужился до генерал-майора. Оба они учились в Лицее, только Борис позже поступил. В этот год пушкинский класс как раз выпускался. По словам А.П.Куницына Костя учился посредственно, а Борис Лицей с серебряной медалью окончил. Но Константин тоже дураком не был. Они же с Дельвигом рукописный журнал выпускали под названием "Лицейский мудрец". Костя рисовал хорошо и почерк у него был каллиграфический. Видно, скучно ему в Лицее было. По окончании, как вы знаете, по стопам отца пошёл — в армию. Попал в Инженерный корпус, а в 1823 году уже служил подпоручиком на Кавказе. Против турок воевал и на персов в атаку хаживал. В 1828 году ранен был в левое плечо, долго на перевязи руку носил. Его орденом Святого Владимира наградили, а позже Золотое оружие с надписью "За храбрость" получил.

Когда в Петербург перебрался, на лицейских сходках регулярно бывал. И на двадцатипятилетии рядом с Пушкиным за столом сидел.

А дальше, думаю, вам всё известно. В день дуэли на Пантелеймоновской Александра Сергеевича встретил, тот его к Д/Аршиаку повёз. Там и узнал Константин о предстоящей ему роли. Условия дуэли сам Пушкин диктовал, потому они такие жестокие получились — и расстояние всего в десять шагов, и повтор в случае промаха. Чтобы "a outrance" — до смертельного исхода, значит.

От постели Пушкина Константин два дня не отходил, хотя в это время должен был сидеть на гауптвахте. На следствии замечательное объяснение написал, доказывая благородство поэта. Он первым судом к повешению был приговорён, второй лишил его дворянства, чинов и Золотого оружия. Но по высочайшему повелению приказано было "выдержать два месяца под арестом и обратить в прежнюю службу".

Так в 1838 году Константин Карлович снова на Кавказ попал, в Тенгинский полк. Поручик Лермонтов, между прочим, под его началом служил. В отставку Данзас вышел только в 1857 году в чине генерал-майора, как отец. А вот жениться так и не пришлось. Вернулся в Петербург и через три года умер. В Лавре, на Католическом кладбище похоронили.

— А Борис Карлович?

— Он добрый был, его и брат, и друзья любили. Пушкин его "совершенно своим по чувствам" считал. Он к кругу декабристов близок был, потому в 1825 году вместе с товарищем по Лицею Николаем Молчановым к делу 14 декабря привлекался.

— Славный у вас род.

— Да уж, предками Бог не обидел. Только мы эту славу не поддержали.

— Почему?

— Я же у немцев служил. В России.

— Тогда многие эмигранты подневольно служили. Я это знаю.

— Всё равно на душе клякса.

— Расскажете?

— Рассказывать-то долго придётся.

— Я за тем и пришёл.

— Пойдёмте, кофеёчку попьём. Там и побеседуем.

В доме, кроме нас, никого не было. Пётр Яковлевич вскипятил кофейник, поставил на стол тарелку с сыром, принёс из кухни круасаны.