Небо и земля - Виссарион Саянов

«Я считаю наглой ложью листовку белогвардейского командования, в которой говорится об измене красного летчика Победоносцева, — писал он в одном из таких писем. — Я верю ему так же, как самому себе, и не могу ни на одну минуту допустить, что Глеб Победоносцев мог стать изменником и предателем. Он из людей, не допускающих лжи, компромисса, обмана. Вместе с ним начал я служить в Красной Армии, и не было дня, когда бы я не был в курсе его настроений и дум… Я прошу срочно расследовать дело, окончательно выяснить правоту моих слов, смыть пятно с имени Победоносцева. Не сомневаюсь, что он попал в плен и был расстрелян врагами».

Одно из таких писем случайно нашла Лена на столе, когда Быков обходил на рассвете аэродром.

Быков вошел в комнату осторожными, тихими шагами: думал, что жена спит. Тяжело было ему увидеть слезы Лены, и, остановившись на пороге, он внимательно смотрел на неё усталыми, красными от бессонницы глазами и никак не мог решить, что следует сказать теперь.

Лена почувствовала его растерянный, печальный взгляд и обернулась.

— Петя, — сказала она сквозь слезы, — я прочла твое письмо. Если бы ты знал, как это ужасно.

Она не могла говорить, — голос её дрожал, обрывался, судорога рыдания сводила лицо, — и, плача, она бросилась на шею Быкова.

— Умер, — повторяла она, кричала, как казалось ей, а на самом деле твердила слабым, еле слышным шепотом: — убит, может быть, на куски растерзан озверевшими врагами и, подумай, еще опозорен после смерти!

— Ты же читала! — отвечал Быков, прижимая её к себе и тихонько проводя руками по её плечам. — Ты же читала мое письмо! Я ни одному слову плохому о Глебе не верю. Я жизнью готов за него ответить. Без слова стану под расстрел, если ошибся. Но я не верю, не верю…

* * *

После этого объяснения обоим стало легче, и теперь Быков не только не таил от Лены своих огорчений, но каждую минуту старался провести вместе с нею, чтобы снова обсудить события недавних дней и поговорить о предстоящих испытаниях.

Они решили не писать пока о случившемся в Петроград, отцу Лены и Глеба. Написать о страшной провокации Васильева было невозможно, а сообщить о смерти Глеба сил не было — оставалась подсознательная вера в то, что Глеб жив и неожиданно вернется.

Тентенников сильно сдал, посерел как-то, мешки под глазами набрякли. Он шумно вздыхал и постоянно настраивал Быкова и Лену на печальный лад.

— Трудное наше житье, — говорил Тентенников в такие минуты. — Как вспомню сейчас, что доводилось обижать Глеба и подсмеиваться над ним в давние годы, так, поверишь ли, слезы сразу начинают душить… Не сразу я понял его, не сразу узнал золотое его сердце… Но верю: отыщется след Глеба, встретимся еще с ним, расцелуемся по-братски…

И не было дня, когда не ждали бы они весточки о судьбе Глеба. Но тем временем в Эмске произошли новые события, изменившие распорядок привычной жизни отряда.

Две недели уже не было полетов, и со дня на день ожидал Быков приказа о переезде на новое место. Но напрасно он слал телеграмму за телеграммой в штабы армии и фронта. Никто не отвечал, словно забыло начальство об эмском отряде. И Быков злился, слушая рассуждения Тентенникова, утверждавшего, что отныне им предстоит стать караульной командой при самолетах.

Мотористы обленились, спали целыми днями в ангарах, а после обеда, наскоро побрившись и попрыскавшись одеколоном, отправлялись на свидания в городской сад. К вечеру они возвращались и обязательно приносили какие-нибудь новости. Новости эти они не решались рассказывать командиру отряда, но с Тентенниковым делились городскими сплетнями. За вечерним чаем Тентенников рассказывал обыкновенно об эмских происшествиях и случаях Быкову и Лене.

Неприятнее всего было то, что появился в городе отряд некоего Грымжи, неизвестно когда и кем сформированный. Он наводил страх не только на городских обывателей, но и на больных красноармейцев из команды выздоравливающих.

О командире отряда, яростном Грымже, рассказывали много небылиц. Быков заинтересовался Грымжей, — кто-то говорил, будто в начале нынешнего года Грымжа приехал из Галиции с десятком таких же непоседливых парней и с тех пор по соседним уездам шумит со своей ватагой… Рассказывали, что Грымжа взял такое прозвище, чтобы имя его казалось необычным и устрашающим, а на самом-то деле именуется он Сидором Агафоновичем Пеклевановым и родом откуда-то из-под Моршанска, где была у его отца большая мельница. После того как выросли по деревням комбеды, мельницу у Пеклевановых отняли, реквизировали и два каменных дома в Моршанске. Грымжа узнал об этом, возвращаясь с фронта домой с пьяной компанией таких же, как он, кулацких сынков. Оружие у них было, и, объявив себя партизанским отрядом, шайка Грымжи стала кочевать по прифронтовой полосе, будто бы выискивая место, откуда удобнее выйти в тылы белых, а пока что занималась мелкими поборами с населения.

В той губернии, где прежде орудовал Грымжа, ЧК начала следствие о нем, и он вынужден был бежать в район Эмска. Но и здесь его положение не стало лучше: уездные организации должны были в ближайшие дни разоружить отряд, и Грымжа в страхе ускакал из Эмска.

Быков обрадовался: теперь в городе станет спокойней. Велико же было удивление летчика, когда однажды утром всадники на низеньких кривоногих конях подскакали к аэродрому и, свирепо горланя, ворвались на летное поле. Быков выбежал на крыльцо.

— Кто таков? — спросил чернобородый всадник в папахе, подъезжая к Быкову и насмешливо щуря темные с узкой прорезью глаза.

— Ты сперва объясни, кто дал тебе право врываться сюда без разрешения?

— Кто право дал? — не переставая щуриться, спросил чернобородый. — Не твое дело, — ответил он грозно, и его спутники захохотали.

— А раз не мое дело, то и тебе делать здесь нечего! — сказал Быков, вынимая из кармана револьвер.

— Ну, ты потише. Не на тебя же поглядеть приехал! — ответил чернобородый и рванул повод. — А с Грымжей лучше не связывайся — пропадешь…

Через минуту ни его самого, ни его спутников уже не было на аэродроме.

Так и не узнал Быков, зачем приезжал Грымжа, но в тот же вечер усилил караул, а утром поехал к коменданту города. Поехал он вдвоем с Тентенниковым на легковом автомобиле. Тентенников вел машину и огорченно покачивал головой:

— Заваруха скоро начнется! Ты помяни мое слово — всякого еще наглядимся!

Комендант города радостно встретил летчиков.

— Наконец-то приехал! — сказал он, обращаясь к Быкову на «ты», хотя только сегодня впервые встретился с летчиком. — А я, признаться, сам к тебе давно собираюсь.

Маленький, коренастый, с крохотными, аккуратно подстриженными усиками, он был нетороплив и задумчив. Он медленно цедил слова, и Быков не вытерпел, громко спросил:

— Зачем вы ко мне собирались?

— Предупредить кой о чем хотел. Мое положение, знаешь, какое?

Комендант, не торопясь и не меняя позы, спокойно рассказал о таких вещах, что Тентенников от волнения заерзал на стуле. Оказывается, уже был получен приказ об эвакуации, и она начата, но много военного имущества не погружено. На вокзале исправных паровозов не осталось, а транзитные составы больше через эмскую станцию не идут. К тому же и отряд Грымжи появился снова, а разоружить его трудно теперь, когда основная часть войск уже эвакуирована. Конники Грымжи рассыпались по городу, производят реквизиции в складах. С минуты на минуту комендант ждет, что и за него самого возьмутся.

Договорившись о связи посыльными, Быков поехал обратно на аэродром. Теперь он убедился, что надо действовать только своими силами и сразу же готовить отряд к эвакуации.

«Советоваться не с кем, надо самому принимать решение», — думал он, пока автомобиль мчался по широким улицам Эмска.

— К твоему отцу не заедем? — спросил Тентенников.

— Надо заехать, пока еще есть время. А то, того и гляди, потом не удастся минуты свободной вырвать.

Отец сидел в низенькой комнате с бревенчатым потолком и старательно переливал какую-то смесь из миски в стаканы.

— Вовремя пожаловали! — сказал он, не прекращая своего занятия. — Воистину рад я гостям. А у меня для вас подарочек такой припасен — все отдай, да мало!

Он был в благодушном настроении, расцеловался с обоими и торжественно произнес:

— Не обессудьте старичка, не обижайте!

— Наверно, какое-нибудь новое варенье? — спросил Быков. — Ты у меня на такие вещи большой баловник был.

— Еще бы, — самодовольно сказал старик. — Что уж мне горевать? Такое, можно сказать, яство приготовил, что люди завидуют.

Он налил каждому по стакану чая и, скрестив руки на животе, мечтательно промолвил:

— Очень страдаю от жары, — вот и приходится весь день в комнате сидеть. Тут, по крайности, можно в одних исподниках оставаться. Сижу да на небо зыркаю: грозы дожидаюсь.