Свидетельство - Лайош Мештерхази

Она ждала страстной встречи, горячих слез, много раз представляла себе, как муж падает перед нею на колени на большом ковре гостиной и безудержно долго рыдает… Ждала этого мига и даже немного боялась его, но все равно ждала, надеясь, что, может быть, и она обронит одну-другую каплю очистительных, ставящих крест на прошлом, означающих начало всего нового слез.

Но в гостиной не было ковра. Да и от мебели остались только обломки. Уцелел один-единственный стул, на котором можно было сидеть в развороченной взрывом, усеянной штукатуркой и осколками стекла комнате. Казар был усталый, перепачканный мазутом, пропахший потом. Зная, что жена не любит нежностей, он и не пытался обнять ее. А Клара, и сама усталая, почувствовала вдруг на себе всю грязь ее долгого пути. Но дверь ванной нельзя было даже приоткрыть без риска обвалить на себя потолок. Воду и дрова нужно было приносить откуда-то очень издалека, а потом долго разводить огонь в печурке, стоявшей посреди кухни. Из кроватей уцелела только одна — мужнина. Клара легла на нее и тотчас же уснула, даже дыхания ее не было слышно. А Казар постелил себе на продавленном диване, хотя с большим удовольствием отправился бы сейчас на станцию, о которой с энтузиазмом влюбленного рассказывал жене целый вечер. Но он все же заставил себя остаться дома — просто из вежливости, чтобы Клара не боялась спать одна в пустой квартире… Да, что-то в их жизни сломалось — сломалось навсегда…

На другой день Клара стала строить планы, как привести в порядок квартиру. Две комнаты и кухня, по-видимому, не очень пострадали. Казар обстоятельно, серьезно объяснил ей, где опорные конструкции достаточно прочны, а где повреждены, что нуждается лишь в легкой починке и где понадобятся серьезные работы. Пообещал прислать двух рабочих со станции и ушел. Ушел! К нему вернулась жена, а он, как в самое обычное утро, ушел на работу! После четырех месяцев скитаний в аду вернулась жена, а он!.. Клара уже совершенно забыла о том, как тогда уехала сама, не простившись, оставив мужу лишь записку… «И тогда мы с тобой начнем новую жизнь, в новом, лучшем мире!..» — написала она. Нет, не так она представляла себе это начало. И все же: если уж начинать, то пусть все начинается здесь, дома!..

А муж, прежде чем уйти, конечно, стал оправдываться, боязливо поглядывая на Клару, что-то бормотал про «выборы в местный комитет» и что он «должен» — а ей все это было совершенно непонятно, и она чувствовала только, как закипает в ней ярость.

— Ну хорошо, пришли только рабочих! — поспешила сказать она, чувствуя приступ неудержимого гнева. Но ей не хотелось ссориться с мужем в первый же день, пусть даже не отмеченный ни единым поцелуем.

Казар и сам чувствовал, что положение невыносимо. Их совместная жизнь была грубо разбита, сломлена и, как видно, срастись уже не могла. Он даже пожалел, что не мог остаться дома, с женой, — но, по мере того как приближался к депо, он все отчетливее радовался, что вот сейчас снова окунется в свою стихию, где люди говорят на одном с ним языке.

Казар, уходя из дому, сослался на выборы местного комитета. Он сказал правду: несколько дней назад деповцы решили выбрать свой комитет.

Когда вокруг города замкнулось кольцо окружения, на их станции скопилось человек триста железнодорожников — из Пешта, из окрестных поселков и дальних мест. Перебившись на конине, сушеных овощах, а порою и просто на теплой водице, все они в первые же дни после Освобождения, полные ожидания и нетерпения, разлетелись кто куда. Дорога замерла, мосты, виадуки и даже метровые пролеты над водопропускными трубами были взорваны.

Советские войска сразу же начали восстанавливать наиболее важные линии — это означало работу для нескольких венгерских путейцев, техников. Остальных пока пришлось распустить по домам.

В конце марта — в начале апреля возобновилось движение: как и сто лет назад, когда еще лишь начинался век пара, поезда ходили только из Пешта в Вац да в Сольнок. По одному в день. Так где же тут было найти работу для стольких железнодорожников? И откуда было взять денег на жалованье и питание, хотя бы на жиденькую гороховую похлебку?

Было их теперь на станции всего-навсего сорок человек. Остальные разбрелись приводить в порядок свое разбитое жилье, копать огородики или делать еще что-то, все равно что, лишь бы иметь за это кусок хлеба. Кто остался? Кто жил на станции или кому некуда было идти. Начальник станции Сэпеши с семьей; железнодорожный служащий Мохаи, вдовец, чей гнусавый, надтреснутый голос знали по всей дороге, он был всю жизнь смотрителем складов и пакгаузов и вечно ходил простуженный, в дождь и в снег следя за погрузкой, разгрузкой, формированием составов. Главный инженер Казар, предпочитавший жить в узкой, но в порядке содержащейся норе в подвале, чем в пустой, перевернутой вверх тормашками квартире. Задержалось здесь и еще несколько деповцев, движенцев — холостяков или тех, чьи семьи оставались на еще не освобожденной территории. И. конечно, здесь же ютилась и маленькая киоскерша Анна Кёсеги. О, этот ее киоск: был он, и нет его, когда-то теперь будет! Всего и осталось от киоска, что бетонная плита основания да несколько скрученных, переломанных скоб. Но маленькая Аннушка не ушла, хотя и звал ее машинист Юхас к себе в деревню, клялся, что у его родителей и угол для нее найдется, да и подкормится там она чуток… В самом деле, к концу осады на нее страшно было смотреть — маленькая, в болтающихся штанах, закутанная в несколько дешевеньких шалей — ни дать ни взять отощавший весенний воробей. Здесь осталась, куда же ей было еще идти! Убирала, носила воду, стряпала… Стряпала, бедняжка, и за это все — кто шутил, кто душу отводил — в один голос ее ругали. Ругали, хотя бы уж для того, чтобы получить один и тот же неизменный ответ: «Чего вы хотите, зачем жалуетесь? Господин главный инженер то же самое ест…» С виду это же можно было сказать и о Сэпеши, но люди знали, что у него в кладовой есть еще кое-какие — хоть и небольшие уже — запасы и что между завтраком и обедом он подкрепляется иногда ломтем хлеба домашней выпечки, кусочком сальца или колбасы. Но Казар — этот действительно ел со всеми вместе и только то, что все. Молча хлебал холодную бурду, жевал сушеную цветную капусту, и вкусом, и горелым запахом напоминавшую трут…

В марте на станцию прислали вдруг с Келенфёльда небольшой кулек муки, бобов, бутылку масла; кроме того, по карточкам стали давать хлеб — пятьдесят граммов в день. Прокормить сорок человек — дело нелегкое. К тому же с каждым днем народу на станции становилось все больше. Вышел указ о проверке политической благонадежности, и люди стали возвращаться понемногу. Им говорили: сидите дома, дойдет очередь — вызовут, списки вывешиваются и по месту жительства. Но одни, успокоившись, уходили, другие оставались, говорили: «Перебьюсь и я как-нибудь, со всеми вместе. Где сорока ртам хватает, найдется и еще для одного». Приходили, оставались, и число новых ртов росло не по дням, а по часам.

Неделю-другую, а то и месяц охотно копается на своем огороде старый железнодорожник: что ж, он давно не был в отпуске, да и выходных с коих пор не видал!.. Но вот доходит до него слух: на Сольнок и на Вац уже пошли поезда! — и он уже не находит себе дома места… А там, на станции, еще и паек дают — пусть хоть тарелка баланды в день… Все одним голодным ртом дома меньше будет. А на железной дороге — то аванс выдали, то зарплату, то вдруг провизию прислали. Шли слухи и о перемещениях по службе, о новых назначениях… И люди шли и шли, хотя все теснее становилось на нарах в дымном убежище, воняющем горелым железом и штукатуркой.

В начале апреля Сэпеши не выдержал: «Так дальше дело не пойдет, надо за что-нибудь приниматься!» — сказал он. Мысль эта не ему первому пришла в голову. Бывал он в управлении дороги, на других вокзалах, присматривался. «Станции здесь больше не будет, зря ждете!» — заявил он… Две коротенькие колеи, что на скорую руку, по-солдатски сбили-сколотили русские, разве это дорога? Да и по ним приходится двигаться со скоростью пешехода. Едешь и не знаешь, когда рухнет под тобой в спешке сляпанный из бревен мост, когда лопнет из метровых кусков склепанный рельс. И не только в полотне дело: нет подвижного состава, пассажирских вагонов вообще не видать. Товарных — хорошо если несколько сот на всю Венгрию, да и они большей частью побитые. Нет паровозов. Те два состава, что раз в день ходят на Сольнок и Вац, водят локомотивы, полученные взаймы от Советской Армии.

Сотню лет возводилось то, что разрушено, уничтожено было за сто дней. Сто лет созидались домны, прокатные станы, кузнечные цехи, сборочные конвейеры. Через сколько заводов, сколько человечьих рук пройдет один-единственный рельс, прежде чем он займет свое место на полотне! А паровоз!.. Так через сколько же лет оживет железная дорога вновь? Возродится ли когда-нибудь эта станция посреди Буды, на развороченной земле, на месте вздыбившихся к небу руин? Есть ли смысл начинать вообще все это снова? Может, когда-нибудь позднее… Но людям нужно жить сегодня! Вот это Сэпеши и увидел всюду — и на больших вокзалах, и в управлении. У железнодорожника золотые руки, и он везде у себя дома, куда только добегут сизые рельсы. А железа, стали вокруг — только наклонись! На селе же ой как нужны сейчас и цепь и подкова… каждый гвоздь там — целое состояние! И куда бы ни шел поезд, он что-то везет с собой в оба конца — и туда и обратно… и всегда рядом с машинистом в будке проворные, ловкие ребята — железнодорожники. Это — заготовители со станции… Что же, пора и им попытать счастья!