Избранные произведения - Константин Станюкович

Это всё, конечно, азбука, но эта азбука нарочно игнорируется, как только дело коснется вопроса о людях и об условиях и как только начинается сказка о белом бычке…

В моей памяти восстает образ одного доброжелательного губернатора. Он приехал в губернию после того, как предместник его слишком подтянул ее, так что высшее начальство нашло необходимым дать губернии вакацию и потому назначило на губернаторский пост человека мягкосердного и не обладавшего способностью одним видом своим наводить страх. И вот он приехал, доброжелательный администратор, и на первых же порах объявил всем, что он желает, чтобы всё в губернии шло «честно и благородно», чтобы подати взыскивались «добровольно», чтобы блюстители порядка вели себя «потише» и т. п., одним словом, губернатор был полон самых добрых намерений, и полагал, что, с божьей помощью, ему удастся обратить губернию если не в райский сад, то, во всяком случае, в такую область, куда можно въезжать без трепета.

Когда он объявил непосредственным своим подчиненным, чтобы всё шло «честно и благородно», то подчиненные, хотя и безмолвно поклонились, но на лицах у многих появилась загадочная усмешка… Однако они с благоговейным вниманием выслушали следующее воззвание к чувствам:

— Закон, милостивые государи, прежде всего. Я прошу, я желаю, я требую, чтобы вы, господа, действовали в пределах закона и принимали меры только допущенные законом. Закон, разумеется, не может предвидеть всех случаев, да и я не в силах войти во все мелочи, и потому предоставляю благоразумию и добросовестности каждого точное исполнение закона… Нам, представителям порядка, не приходится дискредитировать его… Поняли, господа?

«Господа», разумеется, все поняли, но между ними, к общему изумлению, нашелся и такой, который не совсем понял и робко заметил:

— Очень трудно, ваше превосходительство!

Администратор нахмурился.

— То есть, что вы хотите этим сказать? — проговорил он.

Старый исправник (это был он, как говорят в романах), переменивший на своем веку много губернаторов и глядевший на жизнь с философией заматерелого служаки, спокойно взирающего на правых и виноватых, если только есть предписание, — в ответ на вопрос губернатора снова повторил:

— Очень затруднительно, ваше превосходительство!.. Если точно исполнить закон, могут быть упущения по службе.

— Каким образом? — спросил его превосходительство, усмехнувшись.

— Во многих отношениях… Например, взыскание недоимок или, например…

— В таком случае докладывайте мне, но сами закона не нарушайте! — перебил губернатор и, несколько смущенный, остался наедине со своей совестью.

Совесть говорила ему, что без податей государство существовать не может, та же совесть подсказывала ему, что как будто бы подати чрезмерны, и та же совесть подсказала ему, что, во всяком случае, они должны быть взысканы, иначе совесть начальства будет возмущена.

А заматерелый исправник в то же время, возвратившись домой, весело передразнивал своим домочадцам нового губернатора:

— Закон… закон! — твердил он. — Ужо погоди, как из министерства нагоняй будет!

Однако, новые веяния не замедлили обнаружиться. Заметив, случайно, как полицеймейстер решал какое-то недоразумение с обывателем, так называемым «русским» упрощенным способом, его превосходительство на первый раз сделал внушение, но предупредил, что если еще раз заметит нарушение закона, то, как ни жаль, а придется «по всей строгости законов»…

— Я, ваше превосходительство, ей-богу, только слегка. Если бы вы изволили знать, как с ними трудно!

— Знаю, но наше дело — преодолевать трудности!

— Но отныне, помня приказание вашего превосходительства, я даже мысленно не позволю себе кого-нибудь ударить. Избави бог!

— Уж я прошу вас.

Полицеймейстер ушел не вполне просветленный, но всё-таки значительно успокоенный. И вот чувствует он, проезжая по глухой улице, где красовался беспорядок в виде кучи мусора, как чешется его рука и сколь необходимо дать ей волю. Но в ушах его еще звучат недавние слова — и бедный исполнитель чувствует тоску сомнения в сердце. Как тут быть?.. С одной стороны — «закон», с другой — «беспорядок»…

— Эй вы, любезнейший! — обращается он к мещанину, давно нарушавшему правила чистоты по своей крайней бедности. — Что же это вы с мусором?

— С каким мусором, ваше высокоблагородие?

— Да с этой горочкой… Ведь я вас просил давно…

Соседи стоят, разинув рты. Такой дипломатический язык был для них неожиданной новостью — и, натурально, «улица» пришла тотчас же в изумление.

— Ужо очищу!

— Пожалуйста, любезнейший, не заставьте вас просить.

С этими ласковыми словами добрый начальник, к вящему изумлению публики, берет мещанина за рукав и, словно бы собираясь беседовать с ним о предметах политики, ведет его в проулок и там, находясь только в обществе нескольких свиней и теленка, неожиданно отступает два шага назад и делает то движение наотмашь, которого больше всего опасаются русские обыватели, дорожащие переносицей.

— Чтобы к вечеру… скотина! У меня смотри!

— Беспременно… помилуйте!..

В тот же вечер предусмотрительный исполнитель собрал своих подчиненных и сказал им:

— Если вы будете драться — выгоню вон. Слышали?

— Слушаем, ваше высокоблагородие!

— Чтобы никого!

— Никак нет, ваше высокоблагородие!

— Подождите… Я говорю, чтобы не слыхал!..

— Слушаем, ваше высокоблагородие…

— Как же вы будете наблюдать за порядком?..

— Честью, ваше высокоблагородие… Добрым словом…

— А если доброго слова будет мало?..

— Тогда…

И штат блюстителей порядка умолк, опустив глаза на манер первых любовников Александринского театра во время любовных признаний…

Они друг друга поняли, и совесть каждого подсказала, что́ делать. Доброжелательный администратор не успевал писать циркуляры и делать увещания… Уже со многими было поступлено по всей строгости законов и, казалось, умиротворение губернии достигло своего возможного зенита, как вдруг в один прекрасный день он получает напоминание о скорейшем взыскании недоимок и о принятии законных мер…

Исправник уже тут, тот самый исправник, который сомневался в законе…

— Отчего не взыскано?..

— Народ бедный, ваше превосходительство!..

— Оно, конечно… но всё-таки вы уж как-нибудь…

— Слушаюсь! — весело подхватывает почтенный старик…

— Только вы смотрите, не нарушайте закона…

— Помилуйте, ваше превосходительство!..

И вслед за тем поскакал в уезд. Что́ было в уезде, какие сцены происходили в деревнях, об этом едва ли нужно говорить читателю, всё это вещи хорошо известные, но, в конце концов, недоимки были собраны, и сияющий старик весело доложил о том его превосходительству.

Узнал ли доброжелательный губернатор стороной о том, что́ произошло в умиротворенном им крае, или по веселому виду исправника догадался, но только, к изумлению подчиненного, он принял это известие сурово и даже не поблагодарил за усердие…

Прошел год, и доброжелательный губернатор подал в отставку… Трудности положения совсем доконали беднягу, и, вдобавок ко всему, он так «распустил» губернию, что надо было снова подтягивать. Обыватели молча посматривали, когда городовые оделись в новое платье и обнаруживали необыкновенную деятельность в ожидании приезда нового… Казалось бы, их должна была интересовать новость дня, но они выказали непонятное равнодушие, за что, впрочем, и были опозорены местным «Листком», обличавшим их в недостатке «самодеятельности»… А «доброжелательный» губернатор уехал в Петербург и жаловался на то, что «людей нет» и что «мы не созрели»…

№ 3

Моралисты печати (мало ли их?) по обыкновению изобличали попавшихся мелких чиновников и вопияли против развращения нравов. Признавая во всяком Юханцеве какого-то слетевшего с небес червонного валета, а не самый свежий продукт условий, благоприятствующих Юханцевым, они, эти моралисты, сперва обломали перья над Юханцевым, когда уж он покончил с миллионом, а потом воззвали к реабилитации нравов… Но как поднять курс «нравов»? Тогда было предложено преуморительное средство, как те универсальные «пилюли», которые излечивают всякие болезни…

Людям, живущим в условиях, роковым образом ставящих дилемму: «Или с нами — или против нас», или «принимай жизнь со всеми ее последствиями, или убирайся вон» — таким людям, выросшим в той среде, где ответственность является только перед своей совестью, людям, которым нередко и семья, и школа, и жизнь пели одну и ту же песнь, — моралисты печати рекомендовали «обновиться», «воспрянуть» и «найти бога»… Когда другая часть печати повторяла прописные истины, что нравы постепенно улучшаются лучшими условиями, что совесть делается щекотливее, когда она принуждена не только давать отчеты самой себе, но и контрольной палате, что народу следует прийти на помощь не добрыми советами «трудиться и чтить заповеди», а более реальными актами, — когда, говорю, одна часть смеялась над больной фантазией Достоевского, рекомендовавшего «страдание» как средство найти «Христа», — в ответ на это, разумеется, раздались сугубые крики: