Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

поверить в нее, и продолжал выспрашивать:

— Стало быть, и к зиме не дойду?

— К этой не дойдешь. К другой какой-нибудь дойдешь.

— Ноги вот оттопал, зря торопился, — тихо, покорно жалобился парень.

— Благо, что целы, до колен можно износить на таком-то пути.

— Тятьку мово не видал? — спросил Еремка. — Он тоже на войне.

— Может, и видал, а может, и не довелось столкнуться: война большая. — Солдат отстранил Еремку от вагона, который начал двигаться. — Паровоз подают, поберегись! — А потом вдруг схватил парня за плечо, потянул к себе: — Полезай в вагон! Так оно лучше будет. Скоро поедем. Я в те же места, по соседству с твоей березой, пробираюсь. Полезай смелей! Для нас, для солдат, теперь нет контролей, не ссадят. До Красноярска со мной, там на пароход сдам по Енисею.

Поезд тронулся.

— Вот теперь к зиме будешь у мамки, раньше даже представим, — сказал солдат весело, потом спросил: — Как же ты обходился без копеечки?

— А постучусь и попрошу, чего надо мне: дайте кусочек хлебца прохожему, дайте испить, пустите ночевать прохожего… Все, что надо было.

— И как же, давали, пускали?

— Да, не отказали ни разочка.

— Ну, отдыхай! Теперь можешь спокойно.

— Горы погляжу. Интересно.

— Погляжу и я. Чудеса-горы, не наглядишься, раз десятый вот так на поезде режу их и все торчу в окне.

* * *

Еремка плыл по Енисею на барже, которую тянул за собой пароход «Труженик». Баржа везла муку на далекий Север, где не растет хлеб и люди занимаются только охотой да рыбной ловлей. Ехали еще парни и девушки — недавние переселенцы, которым не посчастливилось на сибирской земле. Сильно обеднели они при переезде в Сибирь и не сумели подняться на новом месте, пришлось искать заработки на стороне. Они рассказывали, что напервостях переселенцам очень трудно, особенно тем, у кого мала рабочая сила. Надо рубить тайгу, корчевать пни.

А тайга шумела по берегам Енисея высоченными, многообхватными соснами, кедрами, лиственницами. Таких высоких да толстенных Еремка нигде больше не видывал.

«Где мамке и Маринке свести такие, где им…» — горевал парень.

И землю переселенцам трудно получить хорошую: такие уже разобраны; попадают поселенцы на беляк, где пшеница идет зеленая под снег. Многие бросают Сибирь. И верно: навстречу «Труженику» тянулись баржи и пароходы, полные народу, и был тот народ мужики с семьями — переселенцы, которые возвращались в Россию, на свои прежние места. На пристанях, во время остановок Еремке случалось разговаривать с этими людьми.

— К чему вы едете? — расспрашивал парень. — Там, на старом месте, что у вас есть? У меня, у нас ничего нет, все нарушено.

— А теперь революция. Землю отобрали у помещиков, лес у них же, а построим, что надо, сами, — рассказывали «обратники», как называли возвращающихся поселенцев. Они ехали на прежние места с большими надеждами.

Еремка постоянно выглядывал и выспрашивал, нет ли среди них его мамки и Маринки. Иногда он махал обеими руками проходившим навстречу пароходам и баржам, кричал: «Ма-амка-а! Ма-аринка-а! Ваш Еремка-а едет». Ему тоже махали, кричали, но пока все чужие люди.

Два дня ехал Еремка Енисеем до Казачинска. Дивился на быструю, темно-зеленую реку. Солнце жгло голову, а вода холодная. Вся река — стрежь. В Казачинске на берегу был целый табор «обратников». Обегал Еремка весь табор, спрашивал, искал, кто есть из Медвежьего Броду, кто есть от Черного Ключа… Никого не нашел. Один старик сказал ему:

— Ты, парень, торопись, ваши могут уехать, не застанешь. Жил я близ Медвежьего Броду и знаю, что у них трудно. Могут сняться. Беги, торопись, в два дня дошастаешь, — и похлопал Еремку по плечу. — Беги смелей!

В тайге шумел осенний ветер, падал желтый лист с берез, падала хвоя с лиственниц, толстые кедры сбрасывали шишки. Дорога покорно обходила многообхватный кедрач. Километров через пять — семь стояли поселения. В одном сказали, что Медвежий Брод — третье селение от них и к вечеру Еремка прибежит, если не пожалеет ног.

Много страхов натерпелся Еремка за свою дорогу, и теперь, когда заметил, что навстречу едут мать и Маринка, сильно испугался и отступил с дороги в кусты. Приближалась телега, полная скарба, за ней шли мать и Маринка. Саврасую лошадку вел под уздцы солдат.

«Ужели тятька? — подумал парень. — А Глашка где? Вон-вон, и она в передке сидит, закутана. Дедушки нет». Телега ближе. «Они. Говорят про меня».

— Как журавли назад потянулись, — говорила мать. — Еремушка, где он, сгиб, чай, давно. Ушел к нам с весны, а на дворе осень.

Еремка выбежал на дорогу, закричал:

— Мамка, тятька!

— Господи Иисусе, — закрестилась мать, — спаси и помилуй. Чур меня, чур!

— Мама, да это ведь наш Еремка. Вырос как, не узнаешь. — Маринка первая обняла брата, потом отец, мать, Глашка. Остановились на дороге, расспрашивали Еремку обо всем, обо всем.

— Кормился-то чем, родненький? — твердила мать.

— Просил — давали.

— А ведь дедушку-то мы схоронили в тайге, прямо закопали без отпеванья — село далеко, не поедешь. Поклонись, Еремка, дедушке.

Парень поклонился в ту сторону, где за тайгой была могила деда.

— Мы ведь в Черные Ключи вертаемся. Отец, едучи с фронта, был там. Передел земли сделали, и нам отвели хорошую луговину. Ох здесь и житье трудное поселенцам!

— Тять, а я Лысанку гонять не буду, устал.

— Ладно. Сазонтов теперь смяк, за твой труд у меня с ним расчет был. Стройка наша назад нам пойдет.

— Я все деньги заходил?

— Все выходил. Видел я, какой ты с Лысанкой круг вытоптал, так все Еремкиным кругом и зовут.

— Тять, постой здесь! — попросил Еремка.

— Ты куда?

— Я сбегаю гляну на избу и на березу.

— Да што ты, чудак,