Театр китового уса - Джоанна Куинн

американцы приходят днем побегать по ее лужайке с футбольными мячами, они возятся как щенята, постоянно друг друга подначивая. Никакой серьезности. Она полагает, что это эффективный способ сдерживать страхи. Но на музыкальных вечерах они тихие, почти отстраненные. Некоторые снимают ботинки и сидят, скрестив ноги, как школьники.

Глядя на них, Флосси часто вспоминает Ганса, как тронут он был, когда она играла на пианино. Она не часто ставит Баха, потому что в его музыке слишком много Ганса, но если ставит, то оглядывает комнату, наблюдая за их лицами – откинутыми, с закрытыми глазами, или повернутыми к высоким окнам, замкнутыми в своих мыслях – и вспоминает другого солдата, скучающего по дому и семье, совсем как они.

Мужчины редко смотрят друг на друга, пока играет музыка. Есть какое-то благородство в том, чтобы дать каждому пространство, и некоторые, уходя, не смотрят на Флосси, хотя она всегда старается завершить вечер чем-нибудь легким. Но если они возвращаются, то порой приносят ей цветы или что-то сделанное своими руками – вырезанную деревянную миску, нарисованную от руки закладку – знаки признательности. В ответ она ставит перед собой задачу найти новый наряд на каждый музыкальный вечер, несясь во всю прыть из доильных сараев Дорчестера, чтобы перебрать выцветшие старые костюмы.

– Они, верно, думают, что англичанки всегда так одеваются, – ворчит Бетти, полируя ее туфли.

– Я знаю, это кажется глупым, – говорит Флосси, закалывая волосы, – но я хочу постараться.

Мужчины часто просят, чтобы она поставила «Нимрода» Элгара, хотя он производит на них мощное впечатление. Ей трудно смотреть на их борьбу за то, чтобы держать себя в руках, когда бьют литавры, а музыка возносится на вершину. Это должно вводить их в состояние агонии. Возможно, думает она, это им и нужно: что-то, что позволяет идти за растущей болью, в своей самой прекрасно созданной форме – той, что настаивает на неизбежности того, что ждет впереди, а затем отпускает их, нежно, с этим знанием. Это не утешение, понимает она, но признание; не приглушение боли, но четкая ее артикуляция.

На последней неделе мая один из американских офицеров говорит ей, что музыкальные вечера должны подойти к концу. Моряки вернутся на корабли, а солдат запрут в лагерях для последнего инструктажа; теперь они могут отправиться только во Францию.

В последнюю ночь она кидает взгляд на Джорджа, который, как обычно, сидит на лестнице, и видит, что он сцепил руки, закрыл глаза и нахмурил брови. Но когда музыка затухает, он открывает глаза и автоматически возвращается в роль пастора, встает, чтобы положить руку на спину солдата, спускающегося по лестнице.

Когда они вместе выходят на улицу и следят, как автобус, полный машущих солдат, удаляется по подъездной дорожке, Флосси спрашивает:

– Чем вы займетесь теперь, Джордж?

– Поеду с ними, – говорит он.

– Что? – переспрашивает она. – Вы же не сражаетесь, так? У вас нет пистолета?

– Нет, не сражаюсь, и очень жаль, потому что я отличный стрелок. Но я все равно отправлюсь с ними.

– А вам не могут разрешить взяться за пистолет для такого дела? Кажется немного нечестным.

– Я буду на военном корабле. На нем есть большие пушки.

– Что ж, тогда не забывайте стоять позади них, – говорит она, и он смеется, хотя она чувствует сразу же, что ее комментарий легкомысленный, неадекватный.

– Вы не против сохранить для меня пластинки? – говорит он. – Пока я не вернусь. А если нет…

– Ох, не говорите так, Джордж, – говорит она. – Я надевала это дурацкое платье не для того, чтобы заливать его слезами.

– Платье впечатляющее, – говорит он.

– Довольно вычурное, я знаю, но иногда приятно нарядиться.

– Я вполне согласен, – говорит он, поднимая ладонь к воротничку.

Флосси смеется и говорит:

– Если честно, было ужасно весело переодеться из комбинезона. Послушать хорошую музыку. Мне понравилось, очень.

– Ребята этого не забудут, – говорит он. – Это место. Вашу доброту. Вас. Я тоже не забуду. – Он одаряет ее быстрой улыбкой и мгновение неотрывно смотрит на нее, затем одергивает пиджак, сухо кивает и уходит к своему мотоциклу. Она следит, как Джордж заводит его и уезжает по подъездной дорожке, а затем обходит дом, прямо в своем серебристом вечернем платье со шлейфом, чтобы покормить свиней.

Рыцарь мечей, Звезда

Июнь 1944

Мадам Камилла, веймутский мистик-спирит, советница королей и королев, стоит у окна и наблюдает, как солдаты маршируют в порт, нагруженные рюкзаками и винтовками. Красный крест установил палатку, чтобы раздавать пончики американцам, загружающимся на корабли, – сахарный вкус дома, который, скорее всего, выйдет обратно в ходе тряского пересечения Ла-Манша. Весь день был порывистый ветер, и море бурлит и волнуется.

Бизнесу это пошло на пользу, она признает. Американцы, у которых денег было больше, чем понимания, что с ними делать. Каждый день новый молодой человек с заткнутой за ухо сигаретой спрашивал о будущем, пытаясь его обсмеять.

Она спрятала карты Таро, от которых они ежились, с вызывающими ужас картинками и на вершину колоды выложила те, что больше похожи на победу. Король мечей. Колесница. В этой фальшивой колоде нет правды, но она считает это врачебным трудом. Ложка лекарства, плацебо. В путь, мальчики. Все будет хорошо. Не будет, конечно. Она видела карты, что цепляются за рукав, переворачиваются. Они говорят о катастрофической цене, о медленном противостоянии.

Мадам Камилла смотрит, как солдаты загружаются на свои суда, пришвартованные одно к другому по всему порту. Она знает, что некоторые души никогда не покидают этот мир. Она смотрит на упрямые ряды серых лиц под металлическими шлемами, упакованные в плоскодонные десантные суда, как консервированные сардинки. Они не захотят уходить.

Сумрак. Моди сидит на своей крыше и оглядывает город. Веймут затих в ожидании. Пабы и кафе пусты. В домах, где жили солдаты, где принимали моряков, теперь пустые, аккуратно заправленные постели. За городом теперь новый полевой госпиталь, где в ожидании сидят врачи, сворачивая бинты.

Моди открывает дневник. Она ведет список всех своих мужчин. Отмечает, где встретила их, пошли ли они с ней, на что было похоже. С началом войны они накатывали и отходили, как прилив, принося с собой свои страны. От австрийских беженцев, играющих вальс в чайных комнатах, до чернокожих американцев, поющих песни в церквях, и все они от души танцуют свинг каждую субботнюю ночь, когда ансамбли сносят крышу с Кооперативного зала.

Один чернокожий солдат сказал ей, что по прибытии ему было странно смотреть белым в лицо, что пришлось заставлять себя поднимать подбородок. Это, говорит он, поднимая ее подбородок, было бы немыслимо.