Чужак - Симона Вилар

Торир растерялся в первый миг, а потом, смеясь, стал говорить, что это не он, а они сами спасли себя, но его никто не слушал.

Он видел радостное лицо Мстиши, орущего, что это именно его старшой сообразил послать за помощью к южным заставам. Видел скупо улыбающегося Жихаря, весело хохочущего Стоюна, что-то кричащего ему Бояна. И еще он видел в толпе Карину. И она улыбалась ему — с нежной гордостью за него.

Не улыбался только Олаф. Но его никто не видел.

ГЛАВА 3

Впервые при набеге на Киев пострадал не Подол низинный, не концы городские, а сама Гора. И впервые за последние годы слава за победу досталась не князьям-защитникам, а обычным людям, самим киевлянам и малой дружине детинца. Что же касается Торира, то варяг Резун стал настоящим героем. И оказался к этому не готов. Он даже терялся, когда люди встречали его хвалебными речами и улыбками, зазывали в гости. Почтенные мужи кланялись ему в пояс, от девиц не было отбоя, простой люд звал на свои сборы. Но вскоре из степного дозора прибыла дружина Торира, и он под благовидным предлогом удалился с ними на Самватас. Хотя и тут не было покоя, все выспрашивали, как и что вышло, гордились своим главой и не понимали, отчего он не похваляется подвигом, как принято. Зато уж Мстиша заливался соловьем, рассказывая, как отбивали набег уличей, как остатки врагов бежали к Днепру и спешно уплывали на вышедших из Черторыя ладьях. А там и Аскольд подоспел. После того как хазары поспешили отступить, все, что ему оставалось, это помочь киевлянам гнать окаянных набежчиков-уличей.

В Киеве налаживалась жизнь. Правда, особого веселья не было. Надо было оплакивать павших, возмещать ущерб. Зато на тризне, полагающейся по умершим, старались не кручиниться. Негоже горевать по тем, кого боги забрали в светлый Ирий. И за хмельными чашами с медом, за пышными пирогами люди уже говорили о предстоящем. О том, как уберечь нынешний урожай, как отстраиваться да начинать положенные по сроку свадьбы. Ибо от набега до набега живут люди, а плодиться и размножаться все равно нужно, надо осыпать пшеном новые пары у священных ракит над текучей водой.

Одной из новостей неожиданно стала свадьба дочери известного мастера Стоюна Белёны с кузнецом Жихарем. Жихарь сражался на стенах детинца рядом со Стоюном. Поговаривали, что он помогал тому дочку вызволять из плена, куда угодила известная певунья. Вот оба мастера, старый и молодой, и ударили по рукам, совершив уговор. И Белёна не противилась. Хотя во время свадебного торжества чуть не испортил все Кудряш. Ворвался в избу, где гуляли свадьбу, схватил невесту, хотел силком увести. Но на него набросились, вытолкали взашей. Кудряш бился о ворота, кричал, звал Белену, но девушка не вышла, а ночью, как положено по обряду, разула Жихаря, признавая его власть мужа.

Потому-то Кудряш и не присутствовал на пиру в высокой гриднице детинца. Где бродил, никто не ведал. Да и не больно искали его, зная, что парень найдет, у кого утешиться. И еще обсуждали, как это Жихарь, так добивавшийся красавицы Карины, вдруг ни с того ни с сего засватал Белену Стоюновну.

Зато на пиру, который устроил в честь победы Аскольд, звонко звучали струны гусляра Бояна, громко лился его голос, славя участников сечи. И люди говорили о том, как скромен Боян, славя других воинов, в то время как и сам он показал, на что способен.

На пиру хмурым казался только Дир. И хотя он рассказывал, что уличи ушли наконец-то с Днепровских порогов на запад, к землям волынян, даже пытался приписать себе эту заслугу, его не очень слушали. Что за смелость погонять тех, кто уже обескровлен. Все и так знали, что князь уличей Рогдай, так долго водивший за собой это неспокойное племя, пал именно тут, в Киеве, а его отрубленная голова и по сей день красуется на колу над воротами детинца — одним как наука, другим в устрашение.

Вновь звучали струны Бояна, вновь пел сладкоголосый певец-герой. Был он в новой нарядной рубахе с вышитым оплечьем, на высоком лбу сиял позолоченный обруч.

В какой-то момент Торир подошел к нему, справился, отчего не пришла на званый пир его дочка.

Боян лишь хитро усмехнулся.

— Кто ее поймет, девку своевольную. Может, излишнего внимания Дира избегает, может, кручинится, что Жихарь другую выбрал. А может, тоскует оттого, что ты сам не зашел за ней, не покликал.

Торир отвел взгляд. Ведь и впрямь как-то само собой вышло, что после волнующих событий той ночи, того полного хмельной радости утра они так и не смогли поговорить. В памяти остались только ее теплая улыбка да быстрое объятие, когда она на миг закинула ему на плечи руки, а потом их с Кариной развела бурлящая толпа. К тому же теперь, когда Торир неожиданно возвысился и стал у всех на виду, у него и без нее было чем заняться, надо было вновь искать встреч с перунниками, чтобы узнать, как отреагирует на все Олег Вещий. Казалось, не до Карины было. Да разве и прежде он много о ней задумывался? Но Торир понимал, что им надо поговорить, выяснить, что накипело на душе, и решить, как быть дальше.

Пир все длился, стало темнеть, и в высокие проемы окон гридницы уже вплывали сумерки. Внесли огни, установили вдоль стен на треногах. В этом освещении иначе засверкала дорогая посуда на столах, засияли богатые украшения именитых гостей. Торир время от времени поглядывал туда, где на возвышении сидели князья. Там же восседала и Твердохлеба. Торир обратил внимание на то, что княгиня почти не притрагивается к пище, глядит перед собой странным пустым взором, не нарумяненная, какая-то постаревшая, даже парчовый наряд ее словно не красит. Торир порой ловил на себе ее взгляд. Ясное дело, хочет о дочери поговорить. Миле самое время рожать. Может, и разрешилась уже. Надо бы подойти, спросить. Однако тут к нему подсел Олаф. Рука ярла была на перевязи, пустую глазницу закрывала темная повязка, а другой глаз был красным, воспаленным, как от недосыпания или от излишних возлияний. Олаф и в самом деле был во хмелю.

— Вот ты скажи мне, Торир Ресанд, отчего это, когда Аскольд хотел наградить тебя, ты попросил только игреневого жеребца? А ведь мог на всю жизнь устроиться, разбогатеть, стать боярином, выхлопотав пару селищ подле Киева. Жил бы себе, не зная нужды. А ты лишь лошадь пожелал.

— Я добрых коней всегда любил. А конь этот разве не диво как хорош?

— Не спорю. Однако и конь тебя словно признал. Видел я, какие кубреты он выделывает, когда к нему на конюшню заходишь.

— Тебе-то что? Али следишь за мной?

— Слежу.

Олаф потемнел лицом, в воспаленном глазу мелькнуло нечто нехорошее, злое. А тут еще как на грех рядом заскакал карлик-скоморох Горух, перунов посланник, плясал вприсядку, колотил трещоткой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});