Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

не будет скучать?

Теперь Плетнев начал догадываться, зачем понадобился Черкашин. На всякий случай.

— Они совсем? — спросила Леля, отбрасывая гитару и поднимаясь навстречу Плетневу с ленивой улыбкой.

На крыльце Софья Анатольевна прижалась к Черкашину.

— Поцелуйте меня… Да не бойтесь же! Сергей Сергеевич не ревнив.

Только в Уралограде, попав к представителю ГКО, Громов понял всю остроту создавшегося положения, словно с какой-то высоты сумел откинуть взглядом и правильно оценить свою работу.

Переступив порог кабинета, он предусмотрительно остановился. Наклонив голову, Львов сидел прямо против него в глубине комнаты за большим столом. Над ним висели круглые, с выпуклым стеклом часы: было ровно семь. Львов, углубившись в бумаги, не поднимал головы. Громов продолжал стоять у двери, ожидая приглашения. Прошло пять минут. Львов оторвался от бумаг. Взглянув на него, Громов понял все.

Фронту нужны были танки, а он, руководитель сборочного цеха одного из важнейших заводов, не способен был дать их в срок, по первому требованию. И Громов угадал последние слова:

— Снят с работы.

Они прозвучали для него тревожнее самых тревожных военных сводок минувшей осени. Он наклонил седоватую голову, уронил большие руки на колени и сидел молча перед этим замкнутым человеком. Оправдываться было невозможно, да он и не пытался.

— Ты обманул государство, обманул наше командование. В Комитете обороны приняли было решение… потом пришлось отменять. Представляешь ты, что могло получиться? Каждая машина в стране на учете.

Львов замолчал. Громов взглянул на него. Этот разгневанный человек показался настолько недоступен ему, далек от него, что Сергей Сергеевич не мог представить его иным, в иных условиях, в иной обстановке, кроме этого кабинета, не мог даже представить его лица, когда он остается наедине с самим собою.

Желая, должно быть, чтобы Громов понял наконец, что с ним случилось, Львов сказал:

— Помнишь зеленую папку? С нее началось… Твое счастье, что нарком вчера улетел в Москву. А то не знаю, чем бы для тебя это кончилось.

Сергей Сергеевич знал Львова давно, когда-то даже работал с ним на одной стройке. Внешне Львов, казалось, не изменился: тот же рыжий задиристый вихор, те же глаза, горящие в минуту раздражения огоньком злого веселья, та же страсть к пестрым галстукам и белым крахмальным воротничкам. И все-таки это был не тот Львов, не тот знакомый издавна человек. Перед Громовым сидел представитель высшего в стране органа власти. И Сергей Сергеевич представлял себя ничтожным, растерявшимся, не способным ни на что. Страна воевала, несла тяжелые потери, войска отступали под бешеным натиском врага, фронт требовал подкрепления, требовал оружия, он, Громов, должен был немедленно дать это оружие, дать танки из добротной уральской стали, а вместо этого он стал помехой на трудном пути, связывающем фронт и тыл, обманул государство, совершил преступление… Впервые за эти дни он понял, что с ним произошло.

Громов возвращался нз Уралограда, получив назначение простым инженером на один из дальних военных заводов. Он чувствовал, что заместитель наркома пожалел его. Мог бы, конечно, не переводить, оставить на том же комбинате под началом какого-нибудь выдвиженца Леонова. Спасибо, что так… Но это не могло успокоить. Громов с тревогой думал об одном: как встретит жена? Могла бы понять, но поймет ли, захочет ли?..

Дорога немного развлекла его, но чем ближе подъезжал он к дому, тем чаще вспоминал все лучшее, что было в жизни до этого дня, когда подвела его злополучная зеленая папка.

Долго стоял Громов на вокзале, не зная куда идти: на комбинат к директору или домой, к жене. Машины у вокзала не оказалось. Он не удивился: телеграмма о его смещении давно получена. Собравшись идти, он вдруг увидел свой «ЗИС», кативший прямо к подъезду вокзала, жалко улыбнулся, но, узнав Леонова, сидевшего рядом с шофером, покраснел и отвернулся. Вот кто стал теперь ездить в его машине! Так…

— Сергей Сергеевич! — крикнул Николай, открывая дверцу автомобиля. — Мы за вами. Куда же вы?

Громов покраснел еще больше и, словно не слыша, пристыженный, скрылся в толпе. Подходя к дому, он вспомнил, что не выполнил ни одного из поручений жены, и сначала оробел, а потом злобно выругался на собственную робость. Черт возьми, неужели его не пожалеют в такую минуту!

Софья Анатольевна, как и всегда, встретила мужа полуулыбкой. Взглянув на его багаж, догадалась, что все ее просьбы были напрасными. Обычно Сергей Сергеевич приезжал нагруженный всевозможными коробками и картонками. Помнится, года за два до войны привез ей целый ящик эстонских папирос. Первая папироса приятно вскружила голову, но оказалось, что это вовсе не ладан, а плесень. Софа поняла, что лучше русского табака трудно найти, но папиросы не выбросила — очень понравилась упаковка — и держала их на виду, как держат разные вещицы — бесполезные, никчемные, но внушающие уважение к владельцу.

Софья Анатольевна надела новенькую пижаму, приобретенную по случаю, встряхнула кудряшками, достала пачку «Уральских» и закурила. Сергей Сергеевич поставил чемодан у порога, с минуту постоял, не раздеваясь, словно желая показать себя — вот, мол, как оно бывает, но, вспомнив, что чуть ли не так стоял на пороге кабинета Львова, по-хозяйски стащил с себя пальто и решительно прошел к столу.

— С недобрыми вестями.

— Вижу.

— С недобрыми, говорю, вестями, — повторил Громов, чувствуя, что жена еще не поняла всего.

— Предупреждение? — спокойно спросила Софья Анатольевна.

— Если бы!

— Выговор?

— Рад был бы…

— Выгнали?

— Почти… понизили.

— Что значит — «почти»?

— Придется ехать в Сибирь… инженером… Время военное.

— Поезжай, — коротко сказала Софья Анатольевна.

— Не понимаю…

— И понимать нечего: тебя посылают, ты и поезжай.

— Что это: развод?

— Как хочешь… Как тебе угодно… Если желаешь, развод.

— Нет, нет, я ведь только спросил.

— А я отвечаю: как тебе угодно! Я не боюсь никаких слов. Для меня ясно одно: ты поедешь, а я останусь, если нельзя иначе.

Как же она может остаться без него? Как она проживет? Софья Анатольевна просила не беспокоиться, в крайнем случае, она сможет заработать. И, порывшись в шкатулке, вытащила слежавшийся до желтизны диплом.

— Разве я напрасно училась? Теперь все работают. Война!..

— Почему же ты об этом раньше не думала? — растерянно проговорил он.

— Времена меняются.

Он стоял перед ней растерянный, не зная, куда девать большие руки. Комната тоже казалась большой до неловкости, как стол, когда на нем нет бумаг.

— Я тебя не узнаю.

— Присмотрись лучше, — грубовато, с дерзкой усмешкой, но в то же время и с досадою говорила она.

Но он не почувствовал этой досады, а в дерзости уловил только то мальчишеское, непокорное, что всегда нравилось ему в жене.

— Смотрю и