Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Сейчас я помещаюсь в разрушенной совершенно деревне, но расположение ее дивное, много зелени, река; ландшафт напоминает или Швейцарию, или предгорья Кавказа. Жаль, что теперь некогда погулять, так как все время занято. У нас «стает» (твое выражение) жарко, но иногда перепадают ливни… Один из таких банил меня (25.V) c полками во время передвижения целых 3 часа; на ребрах не осталось сухой нитки, но на лицах оставалась неизменная улыбка. Я им сказал: «Хотя мы, братцы, и мокрые, но противнику нас не видно, и он поэтому не стреляет». И правда, мы шли по опасным местам, но враг не пустил ни единой гранаты, ни одной шрапнели.

Твое письмо от 17.V колоритно, и я смеялся немало… только бы ты не заскучала на безделье. Ругательские «старики» типичны, вы с Лелей, как проказницы-институтки, типичны не менее, а на фоне эта шумящая и играющая детвора… Где же Кая, Павлуша [Вилковы]? Что делает Сережа? За впрыскивание мышьяка тысячи благодарностей и миллион поцелуев. А теперь давай глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Поклоны всем.

2 июня 1916 г.

Дорогая и славная моя женушка!

За последние 9–10 дней я мог черкнуть тебе две беглых открытки; сейчас у меня передышка, и я пишу больше. От тебя писем нет, что и понятно: мы в своем преследовании далеко оторвались от почтовых учреждений, да и они должны передвигаться… Я эти дни кроме своих специальных обязанностей несколько раз должен был выполнять специальные поручения, чаще всего с двумя полками в роли ком[андую]щего бригадой. Я уже тебе писал, что спать не приходилось, и достаточно я соснул только последние две ночи. Все это в мирное время могло бы изнурить до крайности, но теперь мы живем на трех сваях: чувстве долга, нервном подъеме и опьянении нашим действительно колоссальным успехом. Конечно, мы все подтянулись, может быть, исхудали, но мы бодры и веселы духом. Погода у нас складывается довольно монотонно: до полудня жара, после полудня ливень и грязь до вечера. Почти каждый раз приходится попадать под ливень и вымокать до последней нитки – мне пришлось три раза, но все это на грозном фоне войны – сущие пустяки.

Ты мне все не напишешь, перешел ли Геня во второй класс и как обстоит дело с нашим притязанием к железной дороге… остальные вопросы порядка второстепенного. Папа прислал мне телефонограмму, которая начинается: «Представление разрешилось благоприятно. Поздравляю», дальше идет просьба за Аврова. Так как представлений обо мне целые сотни, то я не могу сообразить, о каком из них идет речь… что он разумеет мой Георгий, это предположить слишком весело, и я стараюсь об этом не думать. Что касается до Аврова, то эту часть телеграммы я не понял; принять его командиры полка отказываются, так как батальонами часто командуют штаб-капитаны и поручики, и он – старый полковник – сядет всем на голову. Да и как он может руководить боем, давно уже забывши строй… Может быть, папа разумел другое его назначение, но тогда какое? В этом отношении я так оторван от тыла, что не имею никакой там силы. Мне досадно, что я не могу помочь папе и Аврову, но на боевом фронте это трудно: слишком мы заняты своим делом и слишком далеки от тыловых связей.

28. V мы разбили врага на голову… к месту будущего боя я прибыл первый с двумя полками, произвел рекогносцировку и подготовил данные для атаки. Расскажу один эпизод. Когда полки заняли позицию, я пошел по окопам, чтобы посмотреть обстановку и приободрить людей. Как я считаю нужным сделать, я выбрал самые опасные участки: одной роты, где противник лежал в 40 шагах (на левом ее фланге), и другой – где окопы были только еще по пояс. С собою я никого из офицеров не взял. С ротным командиром первой роты мы обошли «страшные» участки, посоветовались, при мне произвели рекогносцировку, пошутили… Я пошел дальше и на обратном пути обещал зайти вновь. В другой роте (противник в 600–700 шагах) по нам открыли огонь разрывными пулями, кончившийся благополучно. Вернулся я в первую роту, и вновь мы шутили с ротным командиром – веселым, ровным и храбрым прапорщиком. Это была моя с ним последняя беседа. 28 мая в бою он был ранен и упал, а когда мадьяры через наших же солдат (думали, что помогут офицеру) узнали, что это офицер, то они тут же его пристрелили. И когда я пишу тебе, образ моего жизнерадостного и веселого собеседника стоит живым предо мною, и мне страшно жалко его! Не первый это раз, что я теряю людей, с которыми незадолго перед этим говорил или с которыми в момент их смертельного ранения я шел рядом.

Мы много видим кругом трупов и крови, как мясники на городской бойне, мы шагаем спокойно по окровавленным полям, мы к этому постоянному кладбищу привыкли, но когда гибнут те, которые около нас близко, с которыми мы говорили и делились впечатлениями, то их смерть бьет нас по нервам… она говорит, что могли мы пасть, а они остаться… Вечером 28.V и ночью я ездил по полкам, устанавливая между ними связь. Кругом были трупы – настоящие или неполные, разбросанные предметы, покинутые деревни… нас было четверо, и нас могли подстрелить отставшие мадьяры… Миновало благополучно. Давай, моя драгоценная женка, твои глазки, губки и всю себя, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Поклоны и поцелуи. А.

4 июня 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Писем от тебя давно нет; объясняю тем, что мы урвались далеко, а почтовые учреждения за нашим победоносным ходом не угонятся. И как мне, моя хорошая, недостает твоих писем! Война – войною и кровь – кровью, а сердце держит свои права, и скука по своему гнезду, откуда нет вестей, остается в своей силе. Я тебе писал, что 10–11 суток я провел почти без сна, засыпая украдкой, но последние три ночи я остаюсь на одном и том же месте, и ночь с 3-го на 4-е я проспал целых 10 часов… знаешь ли ты, женка, какое это блаженство – проспать 10 часов? Конечно, не знаешь ты, которая может ночи подряд спать хотя бы и по 11 часов. Я так отвык, что два раза просыпался и бросался к телефонам: почему никто меня не зовет, не тревожит. Думаю сегодня получить от тебя кипу писем, если контора разгрузится и передаст моему посыльному, а если нет, то опять письма нас не догонят: мы разошлись и напоминаем того хохла, которому цыган втер скипидар в определенное место.

Картины, которые я теперь переживаю, напоминают старые: покинутые деревни и местечки, оставшееся простое население и убежавшие жиды и богачи, всюду запустение. На этот раз только меньше общих ресурсов жизни, но зато подавляющее количество брошенной военной добычи.

Сегодня увидел Юневича… расцеловались. Он окреп, лицо стало толще и очень подурнело; но такой же хороший душою. Говорить было некогда, разве только за коротким обедом. Помянули павших, особенно погоревали о Панкратове и немало удивились Шурке [Пегушину]; Юневич слышал о его «поведении» в первый раз и сделал большие глаза.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});