Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Но он еще больше удивился, увидев, что эта худая светловолосая женщина чувствовала себя в гостиной Жатковича как дома.

Жаткович, на котором были надеты никогда еще не виданные в Подкарпатском крае клетчатые спортивные брюки, был похож на худощавого школьника со старым лицом. Он прочел пяти делегатам декларацию, в которой обещал рабочим всякие блага. В том числе он обещал не уничтожать Советскую Россию.

— Видишь, собака! — сказал Бочек, отнюдь не шепотом. Но кричал он напрасно — ни Жаткович, ни Ходла не слышали его реплики, только глава государства угрожающе пошевелил кадыком.

В последних строках своего заявления Жаткович угрожал тем, кто желает ограничить свободу народа.

— Видишь, собака!

Представители рабочих нашли декларацию удовлетворительной. Жаткович думал, что на этом переговоры закончатся. Но они лишь начались.

Анна Фоти, которую Ходла величал госпожой, хотела сговориться с губернатором по некоторым конкретным вопросам. Жаткович предлагал, чтобы рабочие сначала приступили к работе и только потом предъявили свои конкретные пожелания, но Анна Фоти и ее четыре товарища были за обратный порядок.

— По несущественному вопросу настоящий джентльмен не возражает женщине, — не правда ли, господин генерал?

Пока Жаткович читал свою декларацию, Пари угощал рабочих коньяком. А так как те пить не захотели, генерал пил один и делал вид, будто все окружающее его совершенно не интересует. На обращенный к нему вопрос он рассеянно кивнул головой.

Поручив продолжение переговоров Ходле, Жаткович отошел к окну и, барабаня по стеклу, стал глядеть на темную улицу.

Первое конкретное пожелание, высказанное вдовой Фоти, заключалось в следующем: так как покупательная сила чешской кроны за последнее время опять упала больше чем на пятнадцать процентов, то каждое предприятие в Подкарпатском крае должно снова повысить своим рабочим заработную плату на пятнадцать процентов.

Ходла был очень изумлен, что рабочие обращаются с этим пожеланием к нему.

— Это, сударыня, не наше дело. Меня очень удивляет ваша неосведомленность: ведь вмешиваться во взаимоотношения работодателей и рабочих нам не разрешено. И мы никогда этого не делаем.

Анна Фоти призналась, что до сих пор этого не знала и потому очень рада это слышать. Потому что при таких условиях рабочие, не опасаясь вмешательства полиции, смогут продолжать забастовку, теперь уже не как политическую, а как стачку за повышение платы.

Бочек сопровождал тихие, спокойные слова Анны Фоти громким, победным ржаньем. Всякий раз, услышав его, Жаткович испуганно оборачивался. Ходла шепотом объяснил ему, о чем речь, а затем сообщил делегатам, что глава государства ручается за пятнадцатипроцентное повышение.

Вторым требованием рабочих было освобождение всех политических заключенных. Не только тех, кто сидит за забастовочное движение, но и тех, кто находится под арестом еще со времени поражения Красной гвардии. К этому требованию Анна Фоти еще добавила, что глава государства должен гарантировать безнаказанность участников забастовки.

Ходла опять стал колебаться, но Жаткович взял на себя ответственность и за это.

— В письменном соглашении, которое будет заключено, должна быть гарантирована безнаказанность трех человек, — сказала Анна Фоти, — Фельдмана, Балинта и Миколы Петрушевича.

— Миколы Петрушевича? Но ведь Микола Петрушевич находится в Москве, — недоумевал Ходла.

— Тем легче вам гарантировать ему безнаказанность.

Третье требование заключалось в том, чтобы Жаткович дал разрешение на издание русинской и венгерской рабочих газет. На это Ходла никак не хотел дать согласия. Он призывал Пари и Галичана подтвердить, что это пожелание идет против здравого смысла, против интересов государства и даже самих рабочих, что это пожелание невыполнимо.

— Если губернатор не имеет возможности дать разрешение на издание рабочей газеты, то пусть запретит и все буржуазные газеты, — предложила, мило улыбаясь, Анна Фоти.

Жатковичу стало невтерпеж. Он хотел спать и раздраженно обратился к Ходле, чтобы тот закончил наконец всю эту волынку.

Ходла пожал плечами.

— В чем дело? — спросил Жаткович.

— Они хотят издавать газету!

— Ладно. Разрешаю.

Светало, когда Жаткович, Пари и Ходла — с одной стороны, и Маккавей, Кошут, Бочек, Сикорский и Анна Фоти — с другой, подписали соглашение.

Из восьми подписавшихся один только Ходла знал, что Фельдман, для которого соглашение гарантировало безнаказанность, уже два дня назад был закопан во рву мункачского еврейского кладбища.

Ходла потому так упорно торговался с рабочими, что считался с необходимостью кое-что выполнить из состоявшегося соглашения, Жаткович же потому был так уступчив, что предполагал ничего не выполнять из того, что обещал.

Оба они ошиблись. Им пришлось выполнить все, что они обещали. Отец Гордон потребовал этого самым категорическим образом, и полковник Бенджамин Ф. Паркер говорил с Жатковичем в таком же духе. Глава государства с грустью повиновался. Ходла хотел торговаться с Гордоном так, как он торговался с рабочими. Но Гордон заставил его уступить.

— Американец выполняет то, что обещает, — сказал он решительно.

— Даже если он обещает бастующим рабочим, большевикам?

— Перед богом нет различия между начальником полиции и вонючими большевиками, — елейным тоном сказал отец Гордон.

А потом, увидя разочарованное лицо Ходлы и думая, что хитрый чех все равно знает, кто является настоящим главой подкарпатского государства, он прочел ему небольшую политическую лекцию.

— Большевизм является, конечно, движением против бога. Каждый верующий христианин от всего сердца ненавидит большевизм. Но каждый умный человек знает, что раздавить большевизм нужно не под Карпатами. Если заводчики Подкарпатского края в течение некоторого времени будут зарабатывать немножечко меньше, от этого большевизм не выиграет. Зато, обрекая рабочих Подкарпатского края на нищету и отчаяние, мы этим самым ставим под угрозу снабжение амуницией находящейся в Галиции польской армии. А теперь это самое важное, господин начальник политической полиции.

Ходла был вполне удовлетворен этим объяснением. Он почти восхищался Гордоном и решил впредь вместо курения жевать резину. Резину он жевал, правда, только два дня, но указания отца Гордона с этого времени всегда выполнял точно.

Тюрьмы опустели. После тринадцатимесячного заключения возвратились из лагерей для интернированных и бойцы Красной гвардии. Те двенадцать человек, которые вместе с Миколой и Кестикало все еще жили в лесу, тоже вернулись домой. Микола и няня Маруся переехали в Сойву. Кестикало опять сделался кузнецом в Верецке и ходил работать в окрестности — иногда даже в Польшу — в деревню Лавочне. Я остался в Ужгороде — редактором газеты.

После окончания забастовки Ходла арестовал только одного человека, и то с одобрения отца Гордона, — Эрно Седлячека.

Чехословацкое правительство за два дня до прибытия Жатковича освободило Седлячека от поста полномочного правительственного эмиссара. После того как губернатор на вокзале обошелся с ним явно недружелюбно, он вспомнил о том, что является старым деятелем рабочего движения. Пока в гостинице «Корона» происходил банкет в честь губернатора, Седлячек пошел в Дом рабочих.

«Если можно будет, — думал он, — я сорву забастовку и тогда буду героем дня. Если это не выйдет, я стану во главе забастовки и вернусь в Прагу одним из вождей левого крыла рабочего движения».

В Доме рабочих с ним никто не стал разговаривать. Не избили его только потому, что, как все понимали, он хотел именно этого. Но его сторонились, и с кем бы он ни заговаривал, ответа не получал. Только один из русинских лесорубов, у которого на голове был большой жировик, счел нужным просветить Седлячека относительно того, что «праздничное» обжорство происходит не здесь, а в гостинице «Корона».

Седлячек пошел домой. Он решил оставить Подкарпатский край и вернуться в Прагу. Там всегда можно что-нибудь делать. Пока он укладывался, железнодорожники забастовали. Когда поезда опять начали ходить, Ходла арестовал его.

В течение трех дней Седлячек напрасно требовал, чтобы его допросили. Наконец, на четвертый день, Ходла велел привести его к себе и сообщил, что он обвиняется в переводе на чешский язык воззвания, призывавшего к забастовке. Услышав это, Седлячек захохотал.

— Я буду рад, господин Седлячек, — сказал Ходла, — если вам удастся доказать, что вы невиновны.

Седлячек рассердился.

— Как можно доказать, что человек не сделал чего- нибудь?

— Это дело ваше, господин бывший правительственный эмиссар!

В течение двух недель Ходла через день-два допрашивал провалившегося эмиссара, потом, когда отцу Гордону эта игра надоела, Ходла переслал Седлячека в сопровождении двух жандармов в Кашшу и велел там отпустить его на свободу. С первым же поездом Седлячек поехал в Прагу и прямо с вокзала отправился в канцелярию председателя совета министров. Но как раз накануне Тусар передал власть беспартийному, так называемому чиновничьему правительству. Задачей чиновничьего правительства было обуздание все более радикализирующегося рабочего движения. И первым социал-демократом, попавшим в руки заместителя нового председателя совета министров, был Седлячек. Он выслушал жалобу «наменьского героя» с большим нетерпением, неоднократно предупреждая его, чтобы он говорил покороче, так как время — деньги. Когда Седлячек рассказал обо всем происшедшем с ним, заместитель премьера ответил, что «герой», собственно, должен радоваться — ведь его освободили, несмотря на то, что он не смог доказать свою невиновность. В секретариате социал-демократической партии ему посоветовали держаться пока подальше от политики, потому что человек, отрекшийся перед полицией от солидарности с бастующими рабочими, компрометирует партию в глазах общественного мнения.